Опубликовано 17 февраля 2002, 18:37

Явление зверя

Пролог    Я очень редко смотрю телевизор. Только если увижу в программе какую-нибудь классику, хороший старый фильм... А бывает, целыми неделями не включаю. Некогда просто. Уж лучше книжку почитать -- куда как благотворнее воздействует. Тем более, что сейчас много издается хорошей литературы. То, о чем во времена моей юности мы и мечтать не смели. Ради чего подписывались на “Иностранную литературу” -- а вдруг что хорошее издадут? Сейчас мне даже обидно бывает в книжные магазины заходить. Сколько всего! Бери и покупай. А раньше... Одни “обменки” чего стоили! Двойной, тройной обмен надо было совершить, чтобы получить “Сто лет одиночества” Маркеса. Сейчас об этом и не вспоминают, наверное, а для меня это так живо! Впрочем, цены на книги нынче столь высоки, что вожделенный томик Ромена Гари или прозу Цветаевой далеко не каждый ценитель может себе позволить. Но я, к счастью, могу. Я достаточно зарабатываю. Правда, на книжки мало времени остается... И поэтому я редко смотрю телевизор.
Явление зверя

Пролог    Я очень редко смотрю телевизор. Только если увижу в программе какую-нибудь классику, хороший старый фильм... А бывает, целыми неделями не включаю. Некогда просто. Уж лучше книжку почитать -- куда как благотворнее воздействует. Тем более, что сейчас много издается хорошей литературы. То, о чем во времена моей юности мы и мечтать не смели. Ради чего подписывались на “Иностранную литературу” -- а вдруг что хорошее издадут? Сейчас мне даже обидно бывает в книжные магазины заходить. Сколько всего! Бери и покупай. А раньше... Одни “обменки” чего стоили! Двойной, тройной обмен надо было совершить, чтобы получить “Сто лет одиночества” Маркеса. Сейчас об этом и не вспоминают, наверное, а для меня это так живо! Впрочем, цены на книги нынче столь высоки, что вожделенный томик Ромена Гари или прозу Цветаевой далеко не каждый ценитель может себе позволить. Но я, к счастью, могу. Я достаточно зарабатываю. Правда, на книжки мало времени остается... И поэтому я редко смотрю телевизор.

Но тем утром я обнаружила, что в коробке для шитья у меня накопилось уже очень много вещей, нуждающихся в штопке. На работу я должна была идти только к трем и вполне могла уделить часок рукоделию. Чтобы не скучать, я включила телевизор. Сначала ухватила хвост какого-то забавного австралийского фильма про жизнь первых поселенцев, а затем начался “Дорожный патруль”. Голос за кадром монотонно перечислял несчастья, случившиеся за последние часы в городе Москве: катастрофы, наезды, пожары, убийства... В частности сообщили о том, что минувшей ночью неизвестный преступник проник в квартиру и “с чудовищной жестокостью вырезал дружную цыганскую семью”. Услышав это, я оторвала взгляд от шитья.

В последнее время я столько нового и интересного услышала о московских цыганах, что захотелось посмотреть -- как же они живут. Конечно, не факт, что все цыгане задействованы в криминале, кроме того, меня растили в духе интернационализма и потому любые проявления расизма всегда были мне отвратительны... В далеком детстве, отдыхая как-то раз на Кавказе, у самого синего в мире Черного моря, я подружилась с цыганенком. Он был очень приятный мальчик. Жалел, что его в школу не пускают. И катал меня на лошади. Да и вообще: в русской культуре вольнолюбивые цыгане всегда были окутаны неким романтическим ореолом... Но совсем недавно Лешка Рославлев мне объяснил, что Москву, как и другие крупные города, настоящие цыгане вообще-то не жалуют, а селятся здесь только те, кто “держит бизнес”. Преимущественно криминальный.

Камера репортера скользнула в глубь роскошно обставленной квартиры. Европейский ремонт и дорогущая итальянская мебель невольно наводили на мысль: зачем же, имея такие деньги, селиться ввосьмером в пределах относительно небольшого трехкомнатного пространства? И как можно среди такого великолепия разводить такую грязищу?!

Железную дверь с хитроумными замками преступники вскрыли очень аккуратно. Первый труп -- юноша в трусах и футболке -- лежал поперек коридора. У юноши было располосовано горло, а глаза буквально вылезли из орбит. Словно он очень удивился перед смертью.

В проходной комнате было три трупа. Все -- молодые мужчины. Двое -- совершенно голые, один -- в пижамных брюках. Застрелены. Причем очень профессионально. Лишних пуль убийца не тратил.

В спальне на кровати лежал труп пожилого мужчины в пижамной куртке, но без брюк. Тоже застрелен. Возле кровати -- труп обнаженной женщины лет тридцати пяти. У нее была практически отрезана голова. То есть горло перерезали до самого позвоночника.

В соседней комнате -- еще одна пара, лет сорока. Она -- застрелена, он убит ударом колюще-режущего орудия в сердце.

Соседи слышали шум ночью в квартире, но -- в этой квартире часто шумели. Выстрелов не слышал никто. И на помощь не звали! По крайней мере, по-русски.

Ну, с выстрелами -- ясно. Пистолет был с глушителем. Но чтобы так вот легко управиться с таким количеством народа... Да, действительно, надо быть высоким профессионалом! В голосе милиционера, отвечавшего на вопросы журналиста, звучало почти что уважение к неведомому преступнику. А заодно -- привычная безнадежность: чувствовалось, что красномордый капитан не рассчитывает на успех расследования.

Еще один момент искренне удивил и милиционеров, и журналистов. В квартире убитых было очень много золота. Общим весом -- один килограмм восемьсот граммов. Лешка рассказывал: это традиция у цыган -- иметь в семье много золота... Про традицию по телевизору ничего не сказали, но выразили удивление, что преступник не взял драгоценные украшения. А так же деньги в рублях и валюте. А так же наркотики: на столе в кухне героин фасовали по пакетам -- несколько килограммов героина изъяли милиционеры! А еще в квартире было много оружия. Как говорится, по стволу на брата. И на сестру... И никто не успел его применить! Никто!

Милицейский капитан предположил, что убийц могло быть несколько. Но в голосе его было столько сомнения... Явно что-то в уликах, найденных на месте преступления, подсказывало ему, что убийца был один! И капитан был удивлен. Бесконечно удивлен.

Весь сюжет занял от силы полторы минуты. За ним -- описание трупа тринадцатилетней девочки, которую нашли задушенной в одном из подвалов.

Штопка закончилась, и я выключила телевизор.

Тогда я еще не знала, что этот кровавый сюжет об убитых в собственной квартире московских цыганах имеет самое непосредственное отношение ко мне лично и к тому необычному, что происходило в моей жизни в последнее время... К тому страшному, что произойдет со мной совсем скоро!

Я не знала. И даже не догадывалась. Но почему-то переживала увиденное так сильно, что, нарезая овощи для салата, не смогла сдержать дрожь в руках -- и порезалась. И хотя я выбрала и выкинула все забрызганные кровью кусочки листьев, все равно потом мне чудился привкус крови в салате. А также в супе и в жареной картошке. Очень неприятный привкус.

ЧАСТЬ 1. ГОЛОС МЕРТВЕЦА

Глава 1

Софья

   Моя подруга Анюта Рославлева -- особа в высшей степени благоразумная. Я бы сказала, даже скучноватая… То есть я бы сказала так, не будь она моей подругой! Но мы дружим с подросткового возраста, и я очень люблю ее. К тому же понимаю: на ее долю выпало столько испытаний, сколько не выпадало, наверное, больше ни одному из тех людей, с кем я когда-либо была знакома! Сначала у Анюты погибли родители, потом -- младший брат вернулся из Чечни в цинковом гробу; в итоге из близких людей у нее остались только дедушка и бабушка: двое стариков, надломленных бесконечными утратами. Неудивительно, что Анюта сделалась такой серенькой мышкой. Это -- защитная реакция. Наверное, подсознательно она надеется, что если она будет такой вот незаметной -- злая судьба позабудет о ней и не станет наносить новых ударов.

Анюта -- в высшей степени благоразумна и, кажется, напрочь лишена не только обычной женской мнительности, но и фантазии вообще. К тому же она всегда спокойна. Как я полагала, ничто уже не могло по-настоящему взволновать или испугать ее… Поэтому я была потрясена, когда прекрасным майским вечером, вернувшись с работы, сняла трубку звонящего телефона и услышала срывающийся в истерику, почти неузнаваемый голос Анюты:

-- Соня! Соня! Ты должна срочно, срочно приехать ко мне… Случилось что-то ужасное, Соня! Я сошла с ума! Боже мой, я сошла с ума!

Я попыталась успокоить ее и добиться чего-то путного, какого-то объяснения ее странному заявлению… Но Анюта продолжала всхлипывать и бормотать:

-- Ты должна приехать! Скорее! Я боюсь! Господи, я сошла с ума… Как же я теперь буду жить? Как я буду работать? Ведь дальше будет только хуже!

Пришлось мне, позабыв об ужине, ловить машину и ехать к Анюте.

Прямо в дверях, не дав мне даже переступить порог, Анюта, рыдая и дрожа, упала в мои объятия. Она прижималась ко мне всем своим худеньким горячим тельцем и бормотала:

-- Сонечка! Что же мне делать? Я сошла с ума! Как бабушка! Помнишь, нам в институте говорили, что в сумасшедших домах нельзя работать больше пятнадцати лет, не то можно тоже сойти с ума, если психика слабая… Наверное, у меня слабая! Наверное, это -- наследственное! Я общалась с бабушкой, слушала весь этот бред -- и теперь тоже сошла с ума…

-- Да с чего ты это взяла-то? -- в конце концов рассердилась я, осторожно отстраняя ее и закрывая за собой дверь. -- Что, в буйство на работе впала? Осмелилась поспорить с начальником?

-- Нет, Сонечка, нет… У меня начались галлюцинации! Как у бабушки! Я слышала голос мертвеца! Соня, я слышала в телефонной трубке голос Леши!

Признаюсь, меня потрясло это заявление.

Леша погиб в январе 1996 года. Когда его тело привезли для похорон в Москву, у его деда, Матвея Николаевича, случился инфаркт, а бабушка, Анна Сергеевна, как казалось, перенесла все случившееся удивительно мужественно… Но, как это часто случается, потрясение все-таки сказалось и на ней, только с запозданием: где-то год назад, то есть года через три после гибели Леши, у нее начались слуховые галлюцинации. Ей казалось, будто Леша звонит ей по телефону. Всякий раз галлюцинации возникали в отсутствие мужа -- Матвей Николаевич ежедневно совершает длительную прогулку и попутно запасается продуктами -- и внучки. Случалось это не так, чтобы часто, всего-то раз восемь за полгода, но Анна Сергеевна была абсолютно убеждена в том, что действительно говорила по телефону с Лешей. Правда, всякий раз разговор с покойным внуком был коротким и каким-то бессмысленным, что само по себе несколько нетипично для галлюцинаций. Лешка будто бы говорил бабушке, чтобы та за него не тревожилась, спрашивал, как дела у родных, и очень переживал из-за отсутствия Анюты и дедушки. И всякий раз Анна Сергеевна, услышав родной голос, принималась так рыдать, что не могла расспросить его самого ни о чем -- просто рыдала, и все… Анюта приобрела телефон с определителем номера, и ей удалось выяснить, что всякий раз галлюцинации Анны Сергеевны совпадали с "неопознанными" звонками в их квартиру. Но номера обычно высвечивались разные, чаще всего звонили из таксофонов. К тому же к ним часто попадали по ошибке, когда Матвей Николаевич и Анюта были дома. Правда, в их присутствии Анна Сергеевна ни разу не слышала голоса внука.

К Анне Сергеевне пригласили психиатра. Обставили все так, будто это просто Анютин приятель зашел. Для правдоподобия она пригласила еще и подруг -- Элечку, Зою и меня. Посидели, попили чаю. Психиатр оказался милым парнем и хорошим профессионалом: он весьма деликатно расспросил Анну Сергеевну обо всем, что его интересовало. Диагноз, конечно, поставил. И успокоительные прописал. Но предупредил, что при желании диагноз можно поставить любому человеку. А уж тем более -- пожилому. Резюмировал: Анна Сергеевна, в принципе, здорова… Что касается галлюцинаций -- то вряд ли они вообще имели место: скорее всего, Анна Сергеевна просто выдумала разговоры с внуком и пыталась заставить поверить в них окружающих. Дескать, у пожилых людей и не такие странности случаются… А тем более -- после столь ужасного потрясения, которое ей пришлось перенести.

Мы с девчонками потом еще долго обсуждали: что хуже -- настоящие галлюцинации или когда человек выдумывает что-то, заставляя окружающих поверить в это? Так и не пришли, между прочим, к общему мнению. Я считаю, что галлюцинации являются серьезным симптомом тяжелого заболевания: как правило, они случаются при органическом повреждении мозга. Но вот Анюта почему-то со мной не согласилась. Для нее было страшнее думать, что бабушка "зачем-то им лжет".

И вот -- теперь Анюта заявляет, что она сама говорила с покойным по телефону! Уж она-то придумывать не будет. У нее на такое воображения не хватит. К тому же она -- кристально честный человек, она вообще не может врать! И ненавидит ложь -- больше всех прочих грехов. Значит, галлюцинации все-таки имели место… Не знаю, как у Анны Сергеевны, но у Анюты -- точно.

-- Может, ты просто ошиблась? Может, человек с похожим голосом? -- спросила я.

-- Нет! Я не могла бы спутать Лешин голос с чужим. Он же мой брат… И потом, у него был такой голос! Ты же помнишь…

Я помнила. У Леши -- невысокого, худощавого, с нежным девчоночьим лицом и ангельскими голубыми глазами -- голос был, как у людоеда: низкий и хриплый. И какой-то… Очень грубый. Некоторые сравнивали голос Анютиного брата с голосом Высоцкого, но все-таки у великого барда он был мягче. И не бас, а баритон. А у Лешки -- бас. Утробный такой. К тому же действительно -- голос близкого человека ни с каким другим не спутаешь. Внешность может измениться самым радикальным образом. А голос у взрослого человека с годами не меняется. И уж подавно -- интонации знакомые, родные…

Я вздохнула и снова обняла Анюту.

-- Когда это произошло?

Анюта, всхлипнув, посмотрела на часы.

-- Пятьдесят минут назад. Зазвонил телефон. Номер определился частично. Не все цифры… Я подошла. А в трубке -- Лешка… Это был точно он. Он обрадовано так спросил: "Анюта, ты?" -- и тут же сказал, что давно уже пытается поговорить со мной, и потому счастлив, что наконец-то застал меня, что он должен сказать мне нечто очень важное, это будет настоящее откровение…

-- Он так и выразился -- "откровение"? -- удивилась я.

-- Нет… Не помню! Какая разница?!

-- Просто на него как-то не похоже.

-- Это был не он, Сонечка, это была галлюцинация… Я слышала то, что хотела бы услышать! Подсознательно хотела бы! Он сказал, будто он не погиб… Но ведь я знаю, что он погиб! -- Анюта зарыдала в голос.

Переждав новый приступ рыданий, я спросила:

-- А еще что он говорил? Что-нибудь конкретное? Подробности: как удалось спастись, где он сейчас? Или он имел в виду -- что он умер, но душа бессмертна?

-- Нет… Ничего больше…

-- Просто сказал, что жив, и повесил трубку?!

-- Соня!!! Ну, что ты спрашиваешь, как будто это он на самом деле… Господи, да я, как только осознала, что я стою с телефонной трубкой в руках и слышу Лешкин голос… Я чуть с ума не сошла!

-- Так это ты повесила трубку?

-- Да! Нет… Я принялась вопить, визжать! Ты что, не понимаешь? Ну, представь себе: ты бы услышала вдруг голос своего дедушки! Но ты-то ведь точно знаешь, что он умер!

Ох! Это уже был удар ниже пояса. Я представила себе на секунду такую ситуацию… И постаралась ответить как можно спокойнее:

-- Если бы я услышала голос дедушки, я бы не вопила и не визжала. Я бы слушала его, слушала, слушала… Так ты начала вопить, и Леша повесил трубку?

-- Я закричала и разбила телефон об стенку. Прибежала бабушка. У меня была истерика. Она надавала мне пощечин. Истерика прекратилась. И я принялась звонить тебе, -- сухо отчиталась Анюта.

-- А где Матвей Николаевич?

-- Гуляет.

-- Ясно, -- сказала я, хотя мне ничего не было ясно.

Все-таки Анюта -- особа здравомыслящая… Как правило.

-- Телефон совсем разбился? -- зачем-то спросила я.

-- Совсем. Но у нас еще один есть -- в кухне. Правда, без определителя.

-- Значит, ты уверена, что у тебя была галлюцинация?

-- А что же еще? -- горько усмехнулась Анюта. -- Знаешь, я ведь не верю в загробную жизнь… Что бы вы с Зоей об этом не говорили! И в Бога я не верю. Нет его. Если бы он был… Он не допустил бы всех этих ужасов. Ведь я совсем не плохая! А дедушка с бабушкой -- вообще святые! Так за что нам все эти муки? Сначала -- папа с мамой… Потом -- Лешка… А теперь мы все дружно сходим с ума!

Анюта снова заплакала.

Я разинула рот, чтобы сказать ей что-нибудь утешающее…

Да так и застыла с разинутым ртом.

Потому что в кухне зазвонил телефон.

Лицо Анюты исказилось ужасом. А за ее спиной из комнаты выглянула Анна Сергеевна, и на ее лице застыла такая же маска ужаса! И мне вдруг стало видно, как они с Анютой похожи… Хотя мне прежде казалось, что Анюта очень похожа на свою покойную мать, приходившуюся Анне Сергеевне невесткой.

Телефон звонил настойчиво и надрывно.

Я решительно направилась в кухню.

Признаюсь: по спине у меня мурашки бегали, и я на секунду задержала движение руки к трубке… Но потом резко сорвала ее с рычажков: не хватало еще мне -- трусить! Из-за такого пустяка, как телефонный звонок!

-- Алло? -- тихо сказала я.

В трубке раздавалось громкое сопение. Фоном для сопения служил уличный шум. Звонили явно из таксофона.

-- Говорите громче, вас не слышно! -- заорала я, хотя понимала, что человек попросту молчит.

Мелькнула мысль: может, кто-то издевался над Анной Сергеевной и Анютой, а теперь опешил, услышав чужого…

Но тут низкий и хриплый, "людоедский" Лешкин голос произнес:

-- Софья, это ты?!

У меня подкосились колени. Рядом стояла табуретка, но я опустилась прямо на пол.

-- Лешка, ты?! -- пискнула я.

Анюта распахнула рот, словно для крика, но изо рта не вылетело ни единого звука. И тогда она, зажав уши ладонями, убежала в комнату.

-- Соня! Не вешай трубку! У меня мало времени! -- зачастил Лешка.

Вернее, Лешкин голос…

-- Сначала скажи, жив ли ты! -- потребовала я.

-- Я жив, Соня, я уцелел, но я не могу… О, Боже, сейчас не могу говорить больше! Но я буду звонить еще! Анюта не смогла говорить, бабушка -- тоже, хорошо, что ты… Твой номер телефона, быстро! Я буду звонить тебе!

Я начала диктовать свой номер телефона, но тут связь прервалась. Из трубки донеслись частые гудки. Я еще долго сидела на полу, тупо глядя на назойливо пищащий аппарат… Потом встала, повесила трубку на рычаг.

Анна Сергеевна стояла в дверях кухни и молча плакала.

И выжидающе смотрела на меня!

Я попыталась собраться с силами и с мыслями, потому что понимала: надо что-то сказать… Только вот -- что?!

-- Анна Сергеевна… Милая… Пожалуйста, успокойтесь… Но я тоже это слышала, -- начала было я, собираясь успокоить несчастную старушку -- во всяком случае, ее психическое здоровье не вызывало больше сомнений.

Но она меня перебила:

-- Это был Леша? Он не умер, да?

-- Голос бы очень похож, и сказано было, что он -- Леша -- уцелел… И, знаете, я бы приняла его за Лешу почти наверняка… -- Я вздохнула, потрясла головой и решила рассуждать здраво: -- Анна Сергеевна, остаются вопросы… Много вопросов. Кого мы похоронили? Почему он столько лет молчал, если выжил? Почему он не пришел домой? Почему всякий раз так быстро прерывает разговор? Я не знаю, вдруг это какой-то жестокий розыгрыш…

-- Нет, деточка, это был точно Лешин голос. Я-то сразу узнала бы, если бы кто-то другой притворялся. Это точно Лешин голос, -- мягко возразила Анна Сергеевна. -- Я ведь тоже думала, что сошла с ума от старости… Анюта и Матвей так в этом были уверены, что я согласилась с ними: да, сошла с ума… А в первый раз, когда он позвонил, я решила, что умираю. Что Леша пришел за мной. А я хоть и стара, и потеряла почти всех, пока еще умереть не могу. Не могу Матвея оставить одного. Мы же с ним с восемнадцати лет вместе… Ему без меня тяжело будет. Я должна прежде его схоронить, а потом уж сама…

-- Анна Сергеевна, так вы считаете, что это был точно Лешин голос?! -- несколько невежливо прервала я ее излияния. -- Вы абсолютно уверены?

-- В том, что это Лешин голос -- да. Но в том, что я вправду его слышала… У меня были сомнения. И Анюта с Матвеем мне не верили.

-- Но я тоже слышала! Я не верю в подобного рода коллективные галлюцинации! И вообще до сих пор не доказано, что коллективные галлюцинации возможны. Обычно коллективной галлюцинацией объясняют явление группе людей какого-либо святого или… неопознанного летающего объекта… Но у нас с вами другой случай!

-- Нет, Сонечка, уж в вас-то я уверена. Вы всегда такая… Такая спокойная, холодная -- я нисколько не сомневаюсь, что вы действительно слышали то, что слышали. Оставим разговор о галлюцинациях, это не имеет смысла теперь уже… Я и в Анюте была уверена. Но она сама себе не верила. Но что же нам делать? Обратиться в милицию? В военкомат?

-- Нет, нет, надо дождаться другого звонка… Убедить Анюту… И лучше вы сами подходите к телефону. Попробуйте сосредоточиться, попробуйте не плакать, а поговорите с ним… Спросите… Но пока обращаться в инстанции не надо. Бог его знает, почему он скрывается… И кто в этом замешан… Сейчас страшное время, никому верить нельзя!

-- Значит, вы, Соня, считаете, что это был Леша и что Леша жив?

Она пытливо смотрела на меня, и я в ответ залепетала глупо, как девочка:

-- Не знаю… Это страшно… Дать ложную надежду…

-- Соня, вы считаете, что он -- жив?

-- Да, -- наконец выдавила я. -- Если это не чья-то злая шутка… Бессмысленная шутка… И это был не призрак. Призраки так не разговаривают.

-- Соня, а вы знаете, как разговаривают призраки? -- удивилась Анна Сергеевна.

-- Нет. Но предполагаю, что это происходит как-то иначе. И призракам некуда торопиться!

-- Это верно. К тому же он мог бы просто явиться нам…

-- …а не использовать достижения технического прогресса!

И тут мы рассмеялись. Господи, как же мы хохотали! Анна Сергеевна даже присела на табуретку и вытирала ладонями слезы, теперь уже лившиеся не из-за горя, а от смеха.

В коридоре появилась мрачная Анюта.

Она посмотрела на нас почти с ненавистью.

И от ее взгляда я чуть не подавилась смехом.

В сущности, ничего смешного ведь не было…

Потому что первое же предположение, которое пришло мне в голову…

-- Боюсь, его держат в качестве заложника, -- сурово изрекла я. -- И хотят потребовать с вас выкуп. Чеченцы так часто делают.

-- А почему они ждали столько лет? -- с улыбкой спросила Анна Сергеевна.

-- Не знаю. Может, заставляли его работать? Он все-таки сильный был… А теперь решили еще и выкуп за него получить.

-- А почему так странно и неорганизованно все происходит? И потом: звонки-то московские! А заложников обычно держат в горах. И присылают родственникам видеозапись. Или фотографии… Зачем привозить его в Москву?

-- Не знаю. Но если бы он был свободен, он бы пришел. Прибежал!

Анна Сергеевна в раздумье покачала головой. Улыбка не сходила с ее губ.

-- Нет. Наверное, ему доверили какое-нибудь задание… Государственной важности! Он согласился. Из чувства долга. Но теперь -- не выдержал… Решил все-таки известить нас о том, что он жив. Бедный мальчик! Господи, он жив! Жив! Соня, а ведь все -- благодаря вам! Если бы вы не приехали и не услышали его голос… Я бы еще не осмеливалась верить! Ведь Анюта -- не верила!

-- Бабушка, сейчас не существует заданий государственной важности, -- мрачно заявила Анюта, зажигая газ под чайником. -- Разве что -- не особо таясь, перевести украденные у народа деньги на счет в швейцарском банке. Но Лешка не стал бы в таком участвовать… Сейчас и государства-то никакого нет!

-- Не говори глупостей, Аня, -- нахмурилась Анна Сергеевна. -- Ты же знаешь, что я терпеть не могу подобных речей! И не вздумай повторить при дедушке… Да, наше государство переживает тяжелые времена. Но и не такое ложилось на наши плечи! Бывало хуже! Ничего. Выдюжим. Пока есть такие, как Лешечка… Почему ты думаешь, что среди его начальства таких не может быть?

-- Потому что такие начальниками не становятся, -- проворчала Анюта.

Но Анна Сергеевна ее не слушала.

-- Возможно, какой-нибудь порядочный человек, генерал, разглядел Лешечкины достоинства, увидел, что это человек, на которого можно положиться, которому можно доверять… И поручил ему дело государственной важности! Которое приходится скрывать от своих же -- не столь порядочных!

-- Бабуля! -- застонала Анюта. -- Тебе бы романы писать.

Из прихожей донесся металлический щелчок замка.

Вернулся с прогулки Матвей Николаевич…

Анна Сергеевна и Анюта замолчали и дружно воззрились на меня. С выражением требовательной надежды в глазах. Я вздохнула. Ну, конечно… Как всегда -- все самое трудное приходится делать мне! Потому что я лучше всех справляюсь с самым трудным… И теперь мне придется объяснять угрюмому, озлобленному старику, что его геройски погибший внук, похоже, на самом деле -- жив!

Леша

-- Лешка, скорей!

Гуля сама нажала на рычажок телефонного автомата и выхватила у меня из рук трубку.

-- Скорее… Скорее… -- бормотала она, поспешно отвозя коляску в сторону, как можно дальше от стеклянной будки.

-- Скажем, что пошли за пивом… Да, Леш? Пить захотелось…

Гуля боялась до полусмерти и изо всех сил толкала коляску. Я даже не успевал ей помогать -- ладони скользили по гладко отполированным ободкам и не могли ухватиться.

-- Гуленька не торопись! И не нервничай так, будь спокойной.

-- Да-да, ты прав… -- Она шумно вздохнула и заставила себя идти медленнее. -- Мне показалось, что я видела Геру на той стороне улицы… И он шел сюда.

-- Он не видел, как я звонил?

-- Думаю, нет…

-- Опасно это все, малыш… Мне-то терять нечего, а вот ты…

-- Мне тоже терять нечего, -- глухо сказала Гуля. -- Так же, как и тебе… Ладно, хватит об этом, скажи лучше, удалось поговорить?

-- Удалось. Сегодня, Гулька, наш с тобой счастливый день. На сей раз трубку Софья взяла, Анькина подружка. И как я раньше про нее не подумал, надо было сразу Соньке звонить, а не домой… Перепугал всех… Бабушку… Анька тоже в истерике билась… Они думают, что я привидение А Сонька -- молодец, не охала и не плакала, почти успела мне свой телефон продиктовать…

-- Почти?

-- Последние цифры не смог разобрать…

-- Ну извини… Я так испугалась…

-- Ничего, Гуленька. Я ведь помню ее номер. Первых трех цифр хватило, чтобы вспомнить… Сколько раз звонил… Все идет хорошо. Очень хорошо! Только не надо торопиться и пороть горячку. Мы справимся, мы сильные. Правда?

-- Правда, -- улыбнулась Гуля.

Я и сам, честно говоря, переволновался. Каждый раз после звонка домой руки трясутся, а сегодня и с сестрой смог поговорить и -- самое главное -- с Софьей! Софья -- железный человек, надежный, как скала. Она единственная реальная моя надежда… наша с Гулькой надежда. Наконец-то… Господи, наконец-то! После неполного года в Москве, после выслушивания горького бабушкиного плача и безнадежных попыток объяснить… Сердце колотится и в ушах стучит, хочется действовать, и действовать скорее, прямо сейчас, хочется куда-то бежать и…

Какой же я осел! Какой я идиот! Безмозглый тупица с отбитыми мозгами! Хотел забыть - и на тебе, пожалуйста: то, что надо, забыл, а вот то, что не надо, каждую ночь вспоминал -- не наяву, так во сне… Мучил несчастную бабушку, каждый раз боялся, что погублю своими звонками ее несчастное сердце. И не додумался, кому надо звонить в первую очередь, кого просить о помощи! Господи, неужели Ты, НАКОНЕЦ, вспомнил обо мне?!

…Успокойся, придурок, возьми себя в руки! Вон Герик действительно шастает по той стороне улице и на тебя поглядывает, а ты весь светишься, как фонарь! Марш работать, старая развалина!

Я глубоко вздохнул, крепко сжал кулаки, чтобы унять противную дрожь в руках, и сказал спокойно и флегматично:

-- А теперь и правда, Гуль, иди купи себе пива и посиди на солнышке. А я поеду к светофору, а то что-то мы с тобой сегодня мало заработали.

-- Может, в метро? -- жалобно попросила Гуля. -- Выхлопами вредно дышать…

-- В метро будем сидеть, когда дождь. В кои-то веки тепло, сейчас самое оно на улице поработать, и план выполнить успеем.

-- Ну ладно…

Гуля понимает, что я кругом прав и возразить ей нечем. Не наберем к вечеру нужной суммы -- плохо нам придется, а в метро не подают так щедро, как на дороге. Да и отдохнуть ей надо: катать коляску по гладкому асфальту это одно, а таскать из вагона в вагон -- так наломаешься, что к вечеру руки дрожат. У нее дрожат… Мне-то что! Я катаюсь себе и катаюсь, смотрю на мир снизу вверх, как ребенок, привык уже даже, так ведь сколько времени прошло!

Может быть, это странно -- в моем-то положении, но все это время, даже в самые тяжелые моменты, когда самому хотелось руки на себя наложить, я, как в детстве, верил в свою неуязвимость, в свою удачливость, в то, что ангел-хранитель все еще стоит у меня за плечом, все еще хранит… Странно? Наверное… Но разве мало было ситуаций в моей теперешней развеселой жизни, когда казалось -- все, край… ан нет, хватались за мою облезлую коляску призрачные руки и -- вывозили.

Велика Россия-матушка, исколесил я за три с лишним года многие города и веси, отчаяние пережил, тоску, беспробудное пьянство, и вот, пожалуйста -- привела-таки судьба меня к дому… Судьба, в виде хрупкого печального создания в темной одежде, незримого спутника, когда-то обещавшего, что не оставит меня одного.

Я не хотел возвращаться, боялся, что стоит мне выйти в город и я тотчас же встречу старых знакомых, которые непременно узнают меня, кинутся с расспросами… Цыгане, конечно, не чеченцы, не думаю, что они захотят шантажировать моих родных, не та у них сфера деятельности, но все-таки… Может быть, меня просто очень сильно напугали, но я не хотел, чтобы кто-то знал, что на самом деле я не в липецком детдоме воспитывался, а в Москве вырос, и хоть сирота, да не совсем. Есть у меня дед с бабкой и сестра… Пронюхали бы об этом -- увезли бы меня тогда из Москвы очень быстро и уж точно -- навсегда!

Дом… удивительное и странное ощущение… Как будто потерял память, скитался по грязным притонам, а потом вдруг оказался случайно у стен дворца и -- вспомнил! Не бомж я, не попрошайка, а наследный принц, несмотря на грязь под ногтями, и там, за высокими стенами, за железными дверями, охраняемыми стражниками с каменными лицами, живут мои родные и друзья, которые, возможно, все еще ждут, надеются на чудо… Бабушка… Дед… Анька…

Когда меня выволокли из вагона на перрон Казанского вокзала, когда я ступил колесами моей долбаной коляски на заплеванный асфальт, покатился по дурацкой темной галерее, маневрируя между сумками, баулами и сердитыми гражданами, когда ударился взглядом об огромные буквы, сложившиеся в странное, забытое и щемяще родное: “МОСКВА”, я понял, что свободен, что спасен, что теперь не удержит меня ни страх, ни отчаяние, ни черная тоска.

Это мой город! Я знаю здесь каждый камешек! Это в Минеральных Водах и в Волгограде, это в Ахтубинске, Цимлянске и в Урюпинске я был чужим, безымянным инвалидом, рабом и алкоголиком -- как все. Я старался не вспоминать о доме, вычеркнуть из памяти все, что было со мной до войны, уверившись в том, что обратной дороги нет и не будет и нужно доживать свой век растением, побольше пить и поменьше думать. Леха… Что это? Кличка? Кто-то придумал мне такое странное, но в целом милое имя. Леха, Леха… Просто Леха. У каждого предмета должно быть свое обозначение.

“Лешенька… -- Это бабушка касается моего лба прохладной мягкой ладонью. -- Что же с тобой случилось, маленький?”

Бабушка!!! Я вернулся… Что же ты плачешь, почему не слушаешь, что я говорю? Неужели ты не веришь, что я живой? Боишься, что не переживешь разочарования?

…Сегодня тепло, можно сказать -- сегодня первый по-настоящему теплый весенний день. Солнце пригревает, на синем небе ни облачка, народу на улице не протолкнуться, и мой образ в основном воспринимается с сочувствием. И даже несмотря на то, что все инвалиды-попрошайки одеты в камуфляж, военная форма по-прежнему вызывает уважение. И даже те, кто газеты читает и знает, что в камуфляж рядятся все, кому не лень, почему-то все равно суют деньги… Господи! Да никто из настоящих солдат, пусть он трижды будет помирать с голоду, не поедет на коляске с протянутой рукой! По своей воле не поедет… Потому что я - тоже настоящий солдат, потому что я и в самом деле потерял ноги в Чечне (потерял -- дурацкое слово: шел, шел и потерял? Не заметил, как?… Видно, выпимши был!), и из орденов, что болтаются у меня на груди, два -- мои собственные, а остальные три сняты с пленных и погибших. Они тоже настоящие… Все у меня настоящее, только картонка липовая. “Помогите собрать на протезы”. Да за все эти годы, что я езжу с картонкой в руках, можно было бы насобирать на протезы роте инвалидов…

И зачем я все это делал?

Зачем катался под светофорами в Урюпинске и Цимлянске, зачем дышал выхлопными газами и маневрировал под колесами машин раздраженных водителей? Зачем ездил по вагонам метро в Самаре? Сидел в переходах к железнодорожным станциям? Разве я так уж радел за благополучие моего хозяина, его жены и ребятишек? Ездил я за кормежку, за выпивку, за одежду, за возможность жить… Да, я хотел жить. Всегда. Даже в самые страшные и безнадежные моменты, даже тогда, когда искренне хотел умереть. Очень хотел, но руки на себя наложить не мог! Чувствовал любящий взгляд, щекочущий затылок, чувствовал мысли печального ангела, который когда-то обещал всегда быть со мной, и не переставал надеяться на чудо… Как маленький… Думал -- после всего, что было, стыдно умирать, покуда живешь -- есть шанс победить, а умер -- уже точно проиграл, безвозвратно. Из могилы выхода нет.

И вот, выходит, не напрасно верил?

Я никогда не смотрю в глаза прохожим, я смотрю мимо, даже когда они обращаются ко мне.

“Да как же так? А государство? Неужто не помогает совсем? Да…да… Ну, возьми, возьми, сынок… Бог тебе в помощь”. Эти слова я пью, вдыхаю, впитываю кожей и -- смотрю в небо, надеясь встретиться с Ним взглядом… Да обрати ж, наконец, на меня внимание, посмотри, сколько народу уже попросило Тебя помочь мне или хотя бы дай понять, за что… Я ведь даже на войне той чертовой никого не убил! Правда, не потому, что не хотел, а просто… не представилось случая. Блокпост на дороге с ребятами держали -- два месяца бесполезного напряжения и страха, бандиты только угрожали, запугать нас пытались: мертвецов подбрасывали и трупы животных, но ни разу всерьез не напали. Раненых сопровождал в аэропорт “Северный” -- бывали перестрелки, но все как-то несерьезно… А потом -- просто ехали, перемещались ближе к Грозному, думали -- вот-вот будем город брать и мысленно были уже там… Мысленно уже праздновали победу и разъезжались по домам -- героями!

Да, обидно, чего уж там, и хочется повернуть время вспять, поехать другой дорогой и избежать засады… или хотя бы спрятать голову внутрь БМП и закрыть люк. Уж помереть -- так помереть…

…Худенькая девушка, сидящая за рулем огромного “джипа”, открывает стекло и сует мне в руку бумажку в сто долларов. Хорошая девушка! Спасибо тебе! Сегодня ты нас просто спасла! Сейчас Гуля сбегает в обменник и превратит твои доллары в рубли, а потом по киоскам разменяет крупные на мелочь… Большое спасибо тебе, девушка, ты нам и правда здорово помогла!

Под конец рабочего дня, когда никто уже не смог бы обвинить нас в злостном безделии, мы с Гулей уселись на условленной лавочке около метро, откуда нас должен забрать Кожа на “газели”, купив по бутылочке пива.

Тотчас появился Гера.

-- Что, много заработали?

-- План выполнили… Имеем право, -- огрызнулась Гуля.

-- Ты ни на что не имеешь права, -- ухмыльнулся цыган. -- Сколько сегодня?

-- Герик, ты особо не ерепенься, -- встрял я, -- свое получишь. Шел бы ты, погулял… Дай посидеть спокойно.

Гера весь напрягся, но послушался -- отошел.

-- Ладно, -- процедил сквозь зубы. -- И ты свое получишь…

Ох, напугал! Несуществующие коленки задрожали! Я свое уже получил, и как бы ты ни старался, мой юный пастушок, добавить тебе не удастся. А убить -- не убьешь, я дорого стою и прибыль приношу немаленькую.

…Гуля настырно смотрела вслед цыгану, дожидаясь, пока тот удалится на достаточное расстояние.

-- И что дальше, Леш? -- спросила она тихо. -- Будешь снова звонить?

-- Буду. Постараюсь связаться с Софьей, в ней я уверен на все сто… Уйти от Геры -- раз плюнуть, но потом придется затаиться надолго… Сидеть дома… Мы же уже обсудили все, Гуля, зачем снова?

Гуля вздохнула.

-- Долго это сколько? Год? Два?…

-- Да брось ты, поищут с месяцок и перестанут.

-- Ох, что-то не верится… Они же деньги платили.

-- Они не будут знать, где нас искать, малыш. Все знают, что родственников у меня вообще нет. Нигде! Пропали -- и пропали, спишут в убытки, Москва очень большой город.

-- Ну и как я смогу сидеть на шее у стариков и девчонки? Не смогу я, Леш… Да еще долго. Ты им родной… А я…

-- А ты -- моя жена. И потом, ты что думаешь, если я без ног, то совсем уж растение? Иждивенец на чужих шеях?! Руки есть! Голова на месте!

-- Тише, Леш!

Мы все живем в огромной квартире, бывшей коммуналке, в совершенно не приспособленном для жизни месте. Здесь всегда сыро, плесень по углам и очень часто не бывает горячей воды. Я думал, в наше время в Москве таких квартир не бывает… Вот вам, пожалуйста. И не только мы, рабы, живем в таких условиях, множество обычных семей в соседних подъездах и домах влачит столь же жалкое существование, и не очень-то они, честно говоря, отличаются от нас, убогих. Странно, удивительно, но внешне мы даже похожи, и поэтому никто из окрестных жителей не обращает внимания на наше поселение, как будто так и надо. А что? У каждого свои дела, свои проблемы - ну, приехали инвалиды из провинции на заработки, а то, что цыгане их повсюду сопровождают, так всем известно, кто нищим “крышу” делает. Никому и в голову не придет, что мы на заработках, что мы -- рабы. Все мы, живущие в бывшей коммуналке на первом этаже облезлого аварийного дома, семнадцать человек в трех крохотных комнатушках, все мы принадлежим одной влиятельной цыганской семье.

Нынешнего хозяина своего, который, собственно, и перевез меня в Москву, я видел всего лишь один раз в Самаре, когда тот приезжал покупать рабов. Это был тощий, согбенный, весьма плюгавенький мужичок лет сорока, “весь золотом увешанный, как варвар”, приехавший на черном новеньком джипе “Лексус”, который мы со товарищи разглядев в окно, уже успели оценить и обсудить.

Нас троих сняли с работ и привезли на продажу -- меня, Моховика и Лопу. Выбрать должны были кого-то одного, поэтому мы заранее попрощались друг с другом и от нечего делать обсуждали, к худу или к добру сменить хозяина. Решили, что -- к худу, потому как нынешний хозяин хотя и не ангел, но мы к нему привыкли, а новый… Всякая перемена -- к худшему, известно ведь!

-- Богатенький, -- задумчиво проговорил Лопа, заметив выбирающегося из “Лексуса” цыгана. -- Может, кормить будет лучше…

-- По ресторанам будет водить, -- проворчал Моховик, -- и дома у себя поселит…

-- Ну на хрен! Жить еще с этими рожами… Лучше в хибаре, да со своими…

А я молчал. У меня пересохло в горле, и руки похолодели -- на “Лексусе” красовался новенький номер с маленькими черными циферками “99” в правом верхнем углу. Покупатель приехал из Москвы…

Если он не купит меня, подумал я тогда, я этого просто не переживу.

Купил.

Посмотрел внимательно на Моховика, на Лопу… У Моховика помимо ног, еще и рука ампутирована, но рожа пропитая, алкашная, у Лопы вид доходяжный, кажется, того и гляди помрет… А я молодой -- по возрасту точь-в-точь ветеран непрекращающейся чеченской -- лицо интеллигентное, несчастное, только вот стою я дороже других…

… Не поскупился приехавший на “Лексусе” цыган, подсчитал возможные прибыли и -- купил.

Он оказался не лучше и не хуже других, мой новый хозяин, кормил все той же корейской быстрорастворимой лапшей, поощрял за хорошую работу дешевой самопальной водкой, вонючей колбасой и карамельками, только вот поселил он меня в перенаселенном бомжатнике, где спали вповалку мужчины и женщины, в основном инвалиды, дебильные дети -- жертвы пьяной ночи -- и прочий сброд самой что ни на есть колоритной внешности. Семнадцать человек в трех комнатах!

Вот это по-настоящему было страшно, ничего не могу сказать, в таких условиях жить мне еще не приходилось!

Надсмотрщики наши жили в соседней квартире, было их трое -- Гера, племянник хозяина и главный над нами начальник, Кожа и Комсомолец. Кожа и Комсомолец развозили нас, колясочников, по рабочим местам, когда к нам не прилагался поводырь, а когда поводырь прилагался, до рабочих мест мы добирались своим ходом.

Сначала мне казалось, что за нами никто не следит и сбежать будет проще простого: поезжай себе в метро, потом смело до дому. Ничуть не бывало! Попробовал я так уехать на третий день по приезду, успел только за угол свернуть, как вцепился в меня ручонкой падлюга-цыганенок лет тринадцати.

-- Куда собрался?

-- А ты кто еще такой?! -- сорвалось помимо воли.

Да, должно быть, тот, кто родился свободным, не сможет до конца привыкнуть к тому, что есть у него какие-то там хозяева, распоряжающиеся им даже в мелочах! Уж сколько лет меня учили… Чумазый, наглый подросток, не прочитавший в жизни ни одной книжки, не закончивший и трех классов начальной школы, вздумал демонстрировать мне силу и власть. Он -- хозяин, я -- раб. И мальчишка-то по сути не виноват -- его так учили! Но не сдержался и я -- меня ведь тоже учили: дед учил, в школе милиции учили, в Чечне учили - в общем, съездил я тогда засранцу по уху… Может быть, немножко не рассчитал…

То, как потом били меня, -- прошло мимо, осталось в памяти только то, что не умеют цыгане бить, далеко им до профессионалов -- набросились всей оравой, запинали ногами, да и то вполсилы, лицо не тронули, а живот защищать я умею, тоже научили, слава Богу.

А то, что сломали два ребра, за это я им даже благодарен, потому как через эти ребра я познакомился с Гулей.

Я видел ее и раньше, она жила в соседней, самой большой комнате нашего бомжатника вместе с большинством женщин и детей, но особенного внимания я на нее не обращал. Копошащаяся куча грязных, сквернословящих нищенок, прямо скажем, мало привлекательна, а она вроде бы и не выделялась из этой кучи. Была такой же, как все, -- если смотреть издалека. А если глаза в глаза…

Глаза у нее огромные, темно-серые, длинные черные ресницы, высокие скулы и маленький рот. Она показалась мне очень красивой, такой красивой, что дух захватило и сломанные ребра перестали болеть.

-- Терпи, -- сказала Гуля, туго перевязывая мою грудь бинтами. -- У меня есть анальгин. Хочешь?

-- Ты кто?

Признаться, я тогда был немножко не в себе и в шальной момент даже подумал, что вижу своего ангела -- во плоти. Глаза… Во всем виноваты ее глаза…

-- Я -- Гуля… А ты не дыши глубоко -- не будет так больно.

Она принесла мне воды и заставила выпить таблетку анальгина.

-- Поспи…

-- А ты не уйдешь?

Она улыбнулась и покачала головой. И действительно -- не ушла.

Гуля ухаживала за мной три дня -- хозяин разрешил -- и как опытная сиделка легко справлялась со мной, инвалидом. А вечером третьего дня, когда в бомжатнике никого не было, она отволокла меня в ванную и помогла вымыться. Было ли мне стыдно? Было! А что делать?

-- У тебя удивительное лицо…

-- У меня папа таджик, а мама русская.

-- А-а.

Вот так, несколько слов -- и все понятно. Кто она, откуда и как здесь оказалась. Хуже нет ничего, чем в нынешнем Таджикистане оказаться полукровкой.

-- Гуля -- какое-то не таджикское имя. Как тебя на самом деле зовут?

Закусила губу, а глаза -- смеются.

-- Издеваться не будешь?.. Гюльчатай… Только не смей говорить: “открой личико”!

Смеяться больно, но ничего не могу с собой поделать.

-- Я на маму с папой обижалась ужасно за такое имя! В школе… во дворе… даже учителя… Все: “открой личико”! Короче, Гуля я, понял?!

Понял, понял…

Всего-то три дня провели мы с ней вдвоем в пустой квартире. Говорили, говорили, рассказывали друг другу все… Случайно разглядев друг друга в огромной массе копошащегося на самом дне человеческого отребья, мы поняли -- мы ОДИНАКОВЫЕ. Мы не такие, как они… Мы. Только мы. Мы двое.

-- Когда все это началось… Я маленькая была. Ничего не понимала, мне только-только четырнадцать исполнилось… Папа работал в душанбинском университете, был уважаемым человеком, все его любили, на улицах кланялись… а потом вдруг плеваться стали в нашу сторону, над мамой издевались, надо мной… Папа отослал нас к сестре в кишлак, и вот тут-то начался настоящий кошмар… Если бы ты видел это, Леша! Я и не знала, что в наше время может быть такое дичайшее средневековье! И не где-нибудь, а в доме родной тетки! С нами обращались, как… Как со скотиной! Теткин муж нас ненавидел люто, а сама тетка как будто бы не замечала… А мы ждали папу… Скорее бы папа приехал и забрал нас отсюда, лучше уж дома сидеть, не выходить никуда, чем так… И дождались… Папу привезли хоронить в наш кишлак, сказали -- сердце не выдержало, а сами не дали нам даже посмотреть на него… И никакого расследования, ничего! И похоронили как мусульманина, а папа все эти исламские безумства терпеть не мог. И сразу после похорон тетка как от спячки проснулась. Глаза маленькие, сумасшедшие, и столько в них ненависти, Лешка! Мне было физически больно, когда она смотрела на меня, и страшно… Потом уже -- сколько всего нам с мамой пережить пришлось -- так страшно не было никогда, как будто она прожгла насквозь своим взглядом и спалила все внутри... В общем, тетка сказала, что мама не может больше с ними жить и должна уйти, причем уйти прямо сейчас, на ночь глядя, а я… Я могу остаться. В память об отце тетка обещала позаботиться обо мне, если я буду послушной. Она собиралась даже найти мне мужа… Благодетельница… Думала, что я от радости на колени упаду и буду целовать ее грязные ноги, а я едва сознание не потеряла! Какого мужа?! Мне четырнадцать лет! Я всю жизнь прожила в Душанбе, мои мама и папа в университете преподавали! Спасибо мамочке, она взяла меня за руку и увела. Прямо в ночь… В никуда… В Душанбе… Домой… Мы шли две недели, грязные, голодные, пришли -- а дома у нас уже нет! Квартиру заняли соседи… Та самая тетя Хасият, которая угощала меня самбусаи вараки! Тот самый Бахтияр, с которым я училась в одном классе и который приходил к нам смотреть видео! Они пригрозили, что убьют нас, если только мы ступим на порог!.. Тогда мы с мамой решили пробираться в Россию… Где-то в Воронеже живет ее дядя… Хотели найти его… Мама заболела по дороге… Ох, Лешка! Я никогда никому не рассказывала об этом, а сейчас говорю -- сердце рвется. Я так и вижу эту дорогу. Осень, дождь, грязища, мама шатается, бледная, как призрак, дышать не может, все время кашляет, мы идем… идем… идем, просто тупо шагаем, потому что понимаем: упадем -- и нам конец. Нас подобрали солдаты. Как это было -- не помню. Помню, иду по дороге, держу маму за руку, а потом сразу -- сижу за столом, пью чай из огромной кружки, прячу грязные ноги под лавку. Когда солдаты под толстым слоем грязи и лохмотьями таджикского халата распознали в моей маме русскую женщину, чуть ли не за автоматы схватились -- мстить хотели бежать… А кому мстить? Вроде бы и некому. Да и потом, не единственные мы с мамой… беженцы… Такие, как мы, шлепали по дорогам сотнями -- и за каждого мстить?.. Мама умерла в госпитале. Фельдшер ничего не смог сделать. Сказал -- если бы на несколько дней раньше, удалось бы спасти, а у него даже лекарств необходимых нет, а тут нужна интенсивная терапия… И поехала я в Россию одна -- а что делать? Вместе с другими беженцами, на грузовике. Солдаты одели меня в камуфляж, еды с собой дали и -- вперед. В Воронеж? На деревню, к дедушке? Я ведь даже имени маминого дяди не знала, не спросила, ни к чему было… Болталась по городам, по вокзалам с остальными, потом в Москву поехала с женщинами, говорили -- в Москве прокормиться легко и беженцам помогают. Ага! Просто из штанов выпрыгивают, как помочь стараются! Ходила я… в одно учреждение… даже повторять не буду, что мне там сказали… Вот так. Пришлось работать -- если можно так выразиться. Работали вдвоем с теткой Шурой, с которой вместе в Москву приехали, думала -- подружились мы с ней, будем как-то вместе пробиваться, а она… В общем, продала она меня цыганам. За какие-то паршивые триста баксов! Просто продала, как будто я ее собственность!

Гуля говорила, а в глазах ее бушевал такой огонь, что мне было страшно… и больно было... и тоже хотелось мстить неведомо кому, хотелось ползти на врага на своих жалких культях, размахивать кулаками… Нелепое, должно быть, получилось бы зрелище… Впрочем, ОДНОГО я убить смогу. Легко. Быстро. Настолько быстро, что помешать мне никто не сможет -- не успеет. У меня с детства мания -- ножики кидать в мишень. Сколько во дворе деревьев продырявил, дверь в своей комнате испортил, а потом уже в Чечне мой командир, мировой мужик, Стас Лещенко, показал, как надо тренироваться… И тренируюсь я с тех пор потихонечку, когда никто не видит, душу отвожу, нервы успокаиваю, и -- смотря какой ножичек будет -- думаю, запросто одним ударом горло какому-нибудь гаду перебью. А уж в сонную артерию попасть -- нечего делать, могу и сосулькой. Пробовал даже когда-то. В Чечне. Со Стасом.

Но вот кого? Кого мне убить этим единственным возможным ударом? Не могу выбрать, слишком многих убить хочется. Хозяина? Жену его, старую гадину, уродующую маленьких детишек? Сыночка, мерзкую тварь? Или племянничка? Всех одним ударом -- тогда бы я согласился и в землю за это лечь, а вот за кого-то одного -- как-то мелко.

Смотрел я в кипящие слезами Гулины глаза, на закушенную добела губу и не смог удержаться -- рассказал ей все про себя. Не про Чечню, не про плен, не про пытки, не про рынок рабов, а про самое тайное и сокровенное, про то, что в получасе езды от нас, недалеко от станции метро “Тургеневская”, живут мои бабушка с дедушкой и сестра, которые похоронили меня четыре года назад и к которым я собираюсь вернуться.

Гуля, слушая, побледнела, как бумага, и только глаза по-прежнему -- безумные.

-- Ты жил в Москве?! Здесь?! -- прошептала она.

Я кивнул.

-- О Господи! А они не знают?!

Я кивнул.

-- Лешка, мы как-нибудь с ними свяжемся! Я что-нибудь придумаю, помогу тебе! И ты спасешься, Лешка!

-- Тихо, не кричи!

Я взял в ладони ее лицо -- обжегся о горящие щеки, притянул к себе и поцеловал. Легонько, как целуют сестру.

-- Мы спасемся, Гуля. Мы -- вместе.

Вот тут она расплакалась по-настоящему. Разревелась у меня на плече и долго не могла успокоиться… Хорошо -- не было никого.

С тех пор, когда приходилось работать в паре, мы работали вместе. И никто нам не препятствовал. С чего бы вдруг?

И больше не было места слезам, отчаянию, больше не хотелось пить водку и курить всякую дрянь -- у нас появилась цель. Мы стали заговорщиками, партизанами в тылу врага. Вынюхивали, высматривали, учились замечать в толпе соглядатаев -- тайных и явных, и очень скоро мы поняли, что скрыться незамеченными совершенно нереально. Из метро не выйдешь, по улицам не проедешь -- сдадут бомжи, попрошайки, инвалиды, менты - все, кому попадешься на глаза.

И получается -- выхода нет! И получается, что в родном доме можно быть таким же пленником, таким же бесправным существом, как и в глухой провинции, потому что здесь, в великой и прекрасной столице нашей могучей Родины ничуть не хуже все организовано и схвачено, ничуть не менее продажные менты, и в огромной толпе людей затеряться так же сложно, как в деревне, где все друг друга знают. Здесь тоже все друг друга знают, и у меня, одетого в камуфляж и разъезжающего на облезлой коляске, проставлено клеймо на лбу: “РАБ”, а имя хозяина светится над головой, как нимб.

Идея позвонить домой пришла мне в голову в тот день, когда мы с Гулей окончательно поняли, что добраться до дома самим нам не удастся. Да и в любом случае -- опасно. Нам будет казаться, что все хорошо, что никто за нами не следит -- а следить будут обязательно и проводят до самого подъезда, и вместо того, чтобы спастись, я навлеку беду на свою семью.

Надо звонить, решил я, и Гуля меня поддержала. Пусть родственники со своей стороны постараются нам помочь, пусть хотя бы узнают, что я жив, а то придем, позвоним в дверь, и бабушка, услышав мой голос, упадет в обморок. И будем мы с Гулей топтаться у порога, пока не появятся дед или Анька -- и тоже бухнутся в обморок, увидев меня, живого и безногого.

…Грязноватая “газель” припарковалась неподалеку от скамейки, где мы сидели, и Кожа выразительно махнул нам рукой в окно.

Конец рабочего дня. Сейчас -- в бомжатник, постоять у плиты за кипятком для лапши, потолкаться в очереди в туалет, в ванную -- и на матрас. И -- спать! От машин голова кругом, от выхлопных газов тошнит, да и у Гули голова давно уже клонится. Не повезло нам -- слишком хорошее было детство: добрые родители баловали, как могли, и теперь уже не привыкнуть в шесть утра вставать, а в двенадцать ложиться, хоть ты десять лет так живи, хоть двадцать. Организм хочет спать восемь часов… как минимум… а еще лучше девять… а еще лучше…

Задние двери с лязгом отворились, земли коснулся дощатый трап, и сильные руки мигом вкатили меня в сырое, темное, как печка, чрево грузовичка. Вслед за мной запрыгнула Гуля.

-- Не… а… а… наступи… Гу…Гу… ля! - раздался взволнованный голос Лемура из темноты.

-- А ты чего катаешься? -- удивилась Гуля. -- В любимчиках ходишь?

Лемур хихикнул.

-- А… а… Места-то… Места-то… мно… много!

-- Точно -- в любимчиках.

Лемур сидел, обняв руками коленки, в дальнем углу “газели”, сверкая из темноты огромными глазами навыкате.

-- У тя… Гу… Гуль… Поже… Вать…

-- Нету, Лемурчик, сейчас приедем и поешь.

-- А… а… надо… ело… мака… мака…

Лемур сбился и замолчал. Ему тяжело говорить, каждое слово парнишка выдавливает из себя с таким усилием, как будто камни ворочает, а поговорить -- любит.

Дед Савельич, здешний старожил, как-то рассказал мне под большим секретом, что из Лемура хотели сделать… Ну, в общем, что-то вроде настоящего лемура. Мордашка у него, у маленького, смешная была: уродец, не уродец - не разберешь сразу. Хозяйка вроде бы выкупила его из детского дома, перебила как-то по особенному руки и ноги, чтобы смешнее ходил, и с голосовыми связками что-то сделала. По словам Савельича, какой-то безмерно богатый новый русский заказал такое существо, но потом нового русского убили, и остался Лемурчик бесхозным. А теперь ходит мальчишка, как все, милостыню просит и зарабатывает хорошо - вот от него и польза…

Я не поверил Савельичу. ЗАСТАВИЛ себя не поверить. Сказал себе -- не может такого быть! Врет, старый дурак, услышал случайно о средневековых компрачикосах -- и наплел!

Я заставил себя не поверить… Но ведь поверил… Я читал еще в детстве, что цыгане мастера уродцев делать, что искусство это передается по наследству из поколения в поколение, могло ведь и сохраниться… А хозяйка -- она может, она может все!

Но если я поверю в то, что в наше время, в Москве, бандиты могут купить в детском доме ребенка и изуродовать его, я просто сойду с ума. Я не смогу дальше жить и спасаться не захочу!

А если вспомнить старого приятеля Моховика, оставшегося в Самаре? Он болтался по Чечне в поисках заработка, когда его поймали и сделали рабом. Спрос был хороший на инвалидов, так ему аккуратно отрезали ноги и руку и -- продали.

Это была первая простая жизненная история, после которой мне расхотелось жить, после которой я с тем же Моховиком ударился в беспробудный запой, едва не закончившейся белой горячкой и реальной смертью.

На хрена вот жить в таком мире?

Даже если случится такое чудо и нам с Гулей удастся спастись, ЭТОТ мир не перестанет существовать, и я буду знать, что в глухом переулке где-то на стыке Москвы и Подмосковья есть вонючий бомжатник… Есть! И будет! И будет…

Когда-то я хотел стать ментом, хотел быть честным, справедливым, хотел защищать слабых и наказывать злых. Теперь я понимаю -- мне бы не дали. Поговорили бы по-хорошему раз, другой, а потом убрали бы потихонечку. И ничего бы я, наверное, не успел… Уговорам бы не поддался -- перед дедом было бы стыдно, перед призраками мамы и папы -- и погиб бы я как герой от… “бандитской” пули, пущенной в спину лучшим другом, и, может быть, наградили бы меня посмертно.

Странно… Получается, как ни крути, какой бы я ни выбрал путь, он неизменно привел бы меня к печальному концу… Попал бы я в Чечню, не попал бы -- все равно выходит так, что мне в этом мире не место.

Не отсюда я. Я из прошлого или из будущего… а может быть, совсем не из этого мира, а, к примеру, из Средиземья. И должен был я родиться рыцарем… или эльфом… или гномом… И в Средиземье случаются мерзости, но не до такой же степени!

Я задумался и не заметил, как приехали. “Газель” резко затормозила у подъезда, и я стукнулся затылком о стенку. Не больно. Зато громко.

Лапшу доели молча, Гуля тут же встала, устало махнула мне рукой и ушла в свою комнату спать. Народ вокруг меня галдел, укладывался на ночлег. Пара минут -- и в комнате стало душно, хоть топор вешай, да еще и воняло нестерпимо… Впрочем, почему нестерпимо? Привыкли давно, уже и не замечаем, и спим так же крепко -- а то и крепче, чем в чистенькой, проветренной комнате дома.

Кто-то уже храпит, а кто-то в темном углу возится, покрякивает, постанывает, шепчет что-то страстно и одновременно матюгается. Бух… бух… бух… всей тяжестью об матрасик… размеренный ритм… рычание… Грязный, вонючий бомж и такая же бомжиха, обмен вшами и лишаями… Ох, как бы не стошнило!

Мне давно уже ничего не снилось, кажется, я года два не видел снов. После долгих тяжелых кошмаров, в которых я бесконечно еду, высунувшись из БМПэшки, а потом вылетаю, как из катапульты, в кусты, или сгораю внутри машины, или вижу бородатые кавказские рожи, смотрящие холодно и безразлично, отсутствие сновидений -- великое благо! Драгоценный подарок!

И вдруг этой ночью мне приснился сон.

Впервые за четыре года я увидел дом, бабушку, деда, Аньку. Все они сидели в черной комнате… В моей комнате, с занавешенными окнами, с закрытыми зеркалами, сами одетые во все черное, но -- не печальные, не заплаканные, а сосредоточенные, как будто ждущие чего-то страшного, что вот-вот должно произойти.

Посреди комнаты на табуретах стоит гроб.

А в гробу… Нет, как странно -- меня там нет. Гроб пуст, а я… Так вот же я -- стою, прислонившись к косяку, такой же сосредоточенный, такой же одетый во все черное, как они.

Я чувствую, как что-то приближается ко мне со спины… что-то… кто-то…

Я оборачиваюсь и просыпаюсь.

Темнота. Храп. Вонь. Какое счастье -- это был всего лишь сон!

Дурацкий, странный, тягостный сон… Лучше бы про Чечню, про плен, про пытки -- там все понятно, все знакомо, а здесь… Ну нет, не хватало еще обдумывать сны! К черту сны! Спать! Спать! Спать! Темноты хочу. Тишины и покоя. И забвения. Один глоточек из Леты, маленький, маленький…

Юраш

Ночью мухи спят. Я никогда еще не слышал мушиного жужжания в темноте. Муха кружится вокруг лампы, с тупым упорством бьется о стекло, но стоит выключить свет -- и назойливое басовитое гудение затихает, жирная гадина плюхается на первую попавшуюся поверхность и тут же засыпает.

Мухами движет простой и четкий инстинкт.

-- Заходи, не бойся, -- насмешливо говорит Кривой, когда я застываю на пороге ЧЕГО-ТО, ударившись о темноту, как о преграду, почувствовав кожей простершееся передо мной огромное пустое пространство.

Я думаю, что стоит мне сделать еще один шаг -- и земля уйдет из-под ног, и я полечу в темноту, в зловонную, мерно гудящую пустоту.

-- Ты первый.

Мой голос звучит хрипло и растерянно.

А Кривой смеется:

-- Держи.

Он сует мне в руку фонарик, и я тут же щелкаю кнопкой.

Луч света вонзается в темноту, скользит по неровному, блестящему от влаги камню, летит далеко-далеко, как свет новорожденной звезды, и упирается в бесконечность.

Здесь нет стен, нет сводов. Но земля под ногами все-таки есть.

И мерный гул… Тихий… Зловещий…

-- Мухи? -- удивляюсь я.

-- Точно.

-- Мухи в темноте? Мухи не летают в темноте.

-- Не веришь, иди посмотри.

И я вхожу в пределы огромной пещеры.

-- Какого черта ты меня сюда привел?

Голос уносится в темноту и тонет в ней, как в вате, ему не от чего отражаться.

-- Ты спрашивал о Сабнэке.

-- Я спрашивал не о Сабнэке. Я хотел знать, зачем ты развалил его секту!

-- Вот-вот. А сам трясешься от страха при входе в пещеру. Иди и смотри… Дурачок.

Я иду и ясно понимаю, что Кривой привел меня сюда, чтобы убить. Нет более удобного места. Никто не найдет меня здесь. Никто и никогда.

Я слишком много знаю о нем, чтобы он оставил меня в живых. Наивно было думать, что он верит мне, что я представляю для него ценность. Глупости… Люди, как грязь. Их слишком много, и очень многие готовы занять мое место, и… Они не будут знать.

Мухи… Откуда здесь столько мух? Мухи не летают во тьме!

Жирные, огромные, черные мухи кружат вокруг меня, стукаются о стекло фонарика, о руки, о лицо, путаются в волосах.

Когда мое изломанное тело рухнет на дно ямы, поверх гнилостных осклизлых трупов, они взовьются темным облаком, потом опустятся снова, облепят меня и будут плодиться и размножаться… Будут есть.

Кривой идет за мной следом. Тихо идет.

 

-- Осторожно.

Луч скользит по влажным камням, срываясь в пропасть.

-- Здесь?

-- Здесь…

Полчища мух. Черная гудящая туча. Они улетают вниз, они поднимаются наверх. Они здесь живут… Нет они живут ТАМ.

-- Глубоко?

-- Не знаю. Никто никогда не пытался измерить эту яму. Но когда что-то или кто-то падает в нее, звука от удара не слышно. Но, может быть, это потому, что дно у ямы мягкое?

-- Много трупов?

-- С десяток точно наберется.

-- Только жертвы Сабнэка?

-- Эти -- да. А что здесь было до Сабнэка, я не знаю. Сколько может быть лет этой пещере, этой яме и этим мухам? Задумайся. Это же древность. ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ!

Тысячелетия?

Я смотрю в кишащее мухами чрево зловонной ямы с покатыми краями и холодок пробегает по позвоночнику, волнующе и сладко щекочет солнечное сплетение.

Вот оно… Вот оно!

Ты, Кривой, трус и глупец!

Ты наткнулся на НЕПОЗНАННОЕ и отвернулся, сбежал, боясь использовать силу, которую искали, ищут и будут искать столько фанатиков и безумцев!

Сабнэк нашел ее… Теперь ее нашел я…

Но я не фанатик и не безумец.

 

Просто я не глупец и не трус!

Я чувствую, что помимо воли начинаю улыбаться. Не страшно -- Кривой не увидит моей улыбки, слишком темно.

Лучше бы ты действительно убил меня сейчас -- для тебя лучше, Кривой. Еще немножко, и у тебя уже не получится.

Получится у меня.

Далеко-далеко, глубоко-глубоко, за пределами этого мира есть мир ИНОЙ. Должно быть, он не есть ЗЛО, точно так же, как и тот, что высоко-высоко, -- не есть ДОБРО.

Тот мир просто ИНОЙ.

Ты испугался иного, Кривой. Ты тупой ограниченный мент, мелко мыслящий, жадный и трусливый.

“Баал-Зеббул”, -- произнес я мысленно.

Я очень хотел услышать ответ. Может быть, мне показалось, но я услышал его.

Услышал новую ноту в монотонном жужжании жирных пожирательниц гниющих трупов, почувствовал, как поднялось