Путь к храму

Иногда кажется, что все самое-самое главное уже было, произошло, ушло безвозвратно, «как сон, как утренний туман»… И приходит грусть. И воспоминания. И, уходя год за годом в прошлое, вдруг понимаешь, что и тогда, и теперь, - все это ты. И страстная жажда жизни и новых впечатлений не умерла и даже не уснула. И прошедшее – залог будущего. И все равно остается светлая грусть… Иногда кажется, что все самое-самое главное уже было, произошло, ушло безвозвратно, «как сон, как утренний туман»… И приходит грусть. И воспоминания. И, уходя год за годом в прошлое, вдруг понимаешь, что и тогда, и теперь, - все это ты. И страстная жажда жизни и новых впечатлений не умерла и даже не уснула. И прошедшее – залог будущего. И все равно остается светлая грусть… От большого камня исходит тепло. К вечеру куда-то пропал ветер и воздух кажется густым от запаха травы. На небе плавное перетекание цветов в собственные противоположности. Но пока основная часть мыслей посвящена предстоящему ужину. Я старательно работаю туповатым ножом, очистки завиваются стружкой, а в котелок препровождается очередная разоблаченная картошка. Генка заунывно скрипит примусом. Аркаша бормочет что-то над кульками с продуктами, раскладывая их на клеенке под деревом. Похоже, размышления вслух - его основное хобби. В их дуэте есть нечто от вечернего намаза (столь же монотонно и традиционно). Я доскребаю последнюю картофелину, даже не догадываясь, что память скрупулезно фиксирует все детали разворачивающегося в природе великолепия, что потом, в воспоминаниях, именно оно окажется самым важным, именно о нем я буду рассказывать в городе, размахивая руками, захлебываясь от недостатка слов и тараща глаза. Но, в конце концов, прав классик: кто сам не видел, тот не поймет. Когда "основной состав" возвращается с речки, суп уже готов и на примусе закипает вода для чая. Я скребу половником по дну котелка, наделяя желающих добавкой, и думаю, что аппетитом нашу группу Бог не обидел ... Так и думаю "нашу", потому что совершенно не чувствую себя посторонней. Хотя то, что для всех является итогом курсовой работы, для меня скорее авантюра - к археологии я никакого отношения не имею. Два месяца назад я познакомилась на одном из туристических сборищ с группой “кспэшников» - археологов: две гитары - Генка и Аркаша, Рута - флейта и Юлька - вокал. Песня - великая сила. И вот в мае я на целые две недели отбывала в путешествие по Средней полосе. Разумеется, куратора собственной группы я в известность не ставила. В наши задачи входило исследование, описание и нанесение на карту объектов, представляющих историческую ценность. Проще говоря, мы должны были облазить и всесторонне исследовать три полуразрушенных, забытых Богом церкви, кладбище и брошенную деревеньку, из поколения в поколение наносимые и исследуемые сотнями студентов-археологов. Еще с двумя представителями этой романтической профессии я познакомилась прямо на вокзале. К уже известным мне археологам- песельникам прибавились Ленка и Наиль. Наиль, аспирант, руководитель сего эпохального предприятия. Один из тех, о ком говорят "увлеченный человек". Его "коньком" была культура Бактрийского царства, он участвовал в нескольких экспедициях в горах Восточного Кавказа и мог часами распространяться о тамошних черепках и черепах. В его исполнении это звучало увлекательно даже для меня. Не удивительно, что студенты его обожали, особенно Ленка. Ее чувство выходило за рамки отношения студентки к руководителю курсового проекта. Над ней вслух подшучивали, а втайне сочувствовали: она любила его, а он - безраздельно - свои доисторические черепа и черепки. Ленка смирилась, она тоже полюбила их, в надежде, что общая страсть объединяет сердца. Уже с первого дня я узнала множество интересных вещей, например, что в основании русской белокаменной церкви лежит так называемый греческий крест, что значимость храма во многом зависит от высоты колокольни, что толщина кладки может являться показателем древности строения. Множество слишком уж специфических знаний я просто пропускала мимо ушей. Впечатлений хватало и без того. Общение, великолепная среднерусская природа, песни по вечерам, строгая таинственность древних стен. Иногда мне доверялось очистить мягкой кисточкой участок стены с сохранившимся фрагментом росписи. Огромное наслаждение доставляло также представлять, как я буду рассказывать о своих "открытиях" однокурсникам, ныне законопослушно торчащим на лекциях. Один раз, подвешенная в "беседке" между двумя верхними оконными проемами, я очистила от пыли и голубиного помета глаз. Он смотрел со штукатурки стены строго и мудро. Других частей рисунка не сохранилось, не было ни носа, ни рта, ни волос, не было даже понятно, левый он, этот глаз, или правый. Но он смотрел. Работавший в это время внизу Аркаша спустил меня и сам отправился вверх, захватив альбомный лист. Потом он показал мне скопированный фрагмент фрески с точной разметкой расстояния до плафона и оконных проемов и нанесенной поверх графической сеткой и второй листок, с “фантазией на тему”. Здесь со стены смотрел утонченный лик: внимательный взгляд, правильный нос, полукруглые арки бровей, плотно сжатые губы. Этот человек с рисунка (не Господь, не святой, а именно человек ) молча смотрел на меня, видел меня насквозь и знал обо мне все ... Таких "фантазий на тему" у Аркаши было множество. Он был феноменально рассеян, носил очки, которые терял при каждом удобном случае, вечно что-то бормотал себе под нос (Генка издевался: "Надо же иногда поговорить с умным собеседником") и удивительно легко рисовал. Для меня осталось загадкой, почему он не поступил, например, в Строгановское. Надо заметить, что, при всем романтизме, работенка у ребят была - не сахар. С утра до вечера нужно развешивать веревки и железяки, копаться в пыли, которая не становится привлекательнее оттого, что она пыль веков, часами просиживать на солнце, нежно гладя кисточкой какой-то древний фундамент или ползти с фонариком на какие-то “нижние уровни” и, скрючившись в три погибели, отыскивать следы "жизнедеятельности" предков (далеких и не очень) в форме сомнительных (на мой взгляд) "предметов материальной культуры". Лично для меня дежурство по кухне выглядело гораздо привлекательнее. А вечером бегали на речку, в лесок за грибами на вечерний суп, пили чай, крепкий до черной горечи и, конечно, пели. Много и со вкусом. Музыкальное образование было только у Руты, полученное в музыкальной школе городка Радвилишкис (до сих пор не знаю, в какой части Прибалтики он находится). Она много рассказывала о его тихих улочках, черепичных крышах и булыжных мостовых. Мне казалось, что Радвилишкис чем-то очень похож на мой родной Таганрог. Теперь я вряд ли смогу убедиться в этом лично... Рута, как я уже говорила, играла на флейте. И эта флейта в коричневом, длинном, уже изрядно ободранном футляре сопровождала ее во всех поездках. Иногда вечерами Рута играла. Возникала некая странная гармония: чистый голос флейты, плывущая в фиолетовой тишине классическая мелодия (чаще всего это был Свиридов), душный запах травы, остывающие камни и над всем этим огромное, ограниченное оранжевой полосой на западе, темное и от этого ставшее еще выше небо, а сама флейтистка (в этот момент ее хотелось называть именно так - Флейтистка, без имени) была похожа на произведение искусства средневекового мастера - гибкие руки с длинными чуткими пальцами, утонченно-бледное, почти прозрачное лицо и неправдоподобно большие темно-фиолетовые, как вечерний воздух, глаза (вообще-то, глаза у нее были серыми, и когда она в пропыленных спортивных брюках с обгоревшим на солнце лицом и красным облезающим носом висела с внешней стороны стены, срисовывая кусок какого-нибудь орнамента, в ней менее чем в ком-либо можно было заподозрить нечто мистическое). По утрам она писала длинные подробные письма своему Рудису. Я удивлялась - зачем - все равно ведь отправит она их все оптом в большом "заказном" конверте по возвращении в Москву. А она объясняла, что впечатления должны быть свежими, потом все видится совсем по-другому: "Пусть он увидит все так же, как я". Наверное, она была права... Однажды ночью мне приснился странный сон. До сих пор, вспоминая его, я чувствую некую вневременную связь камней, деревьев, людей и событий. В тот вечер было довольно тепло, и мы не стали громоздить палатки, расположившись под открытым небом. Кстати, нигде и никогда потом, даже в горах, я не видела неба, к которому так органично подходил бы этот эпитет - "открытое". Наш "объект", церквушка без куполов, колокольни, пострадавшая в равной степени от времени и благодарных потомков находилась метрах в 20-25 от стоянки или, скорее, лежбища. Описываю расположение так подробно, потому что оно непосредственно связано со сновидением. Старая церковь чудно преобразилась. Пламя горящих вокруг костров выхватывало из темноты белые стены, преломлялось в стеклах витражей, отсвечивало красным золотом купола. Вокруг костров шумели люди, фыркали кони, шарахаясь от сполохов огня. Из резных дверей храма на веревках волокли человека. Он старался держаться прямо, но было заметно, что это стоит ему больших усилий. Его подвели к другому, стоявшему в самом центре круга света. По спокойствию и свободной позе стоявшего, а так же по тому почтению, которое выказывали ему остальные, можно было понять, что он здесь старший. Он сказал что-то, я не расслышала, да и не поняла. Все происходило метрах в 20 от меня, кроме того, я меньше всего хотела быть замеченной. По слову старшего пленнику развязали руки и протянули горящий факел, но он не сделал ни единого движения, тогда старший опять сказал что-то громко и отрывисто. Щелкнул кнут, еще раз, пленник вскрикнул, упал, затем тяжело поднялся и вновь остался неподвижен. И снова старший сказал что-то, в толпе засмеялись. Несколько человек с факелами поспешили к храму. Они поливали чем-то стены, дверь и подносили огонь. В следующие полчаса церковь уже была охвачена пламенем, на месте дверей бушевал огонь. Среди криков и смеха все так же друг против друга стояли двое. И вдруг обрушилась тишина: пленник медленно шел в огонь. Ему никто не мешал. Его силуэт тонко прорисовывался на фоне пламени, там, где раньше была дверь. И вдруг он обернулся, посмотрел прямо на меня, нет, не туда, где я пряталась, а именно на меня, просто и строго. Я увидела его лицо близко-близко, как это бывает только во сне. Я узнала его. Мгновение, и он шагнул в огонь. Я проснулась от собственного крика. До сих пор, когда вспоминаю этот сон, испытываю смешанное чувство - ужаса и почему-то вины. В общем, мистика... Утром Генка огорошил всех заявлением, что вверху под самым плафоном имеется некая надпись. Снизу нам, конечно же видно ничего не было, изрядно мешал и порядочный слой той самой "пыли веков". Полтора часа мы суетились, подвешивая первооткрывателя на требуемой высоте и необходимом для работы расстоянии. Было выдвинуто предположение, что мы первые, благодаря собственной прилежности и Генкиной зоркости, открыли надпись, оставленную строителями храма. Наиль проявлял странное равнодушие к нашей кипучей деятельности, поглядывал иногда, даже один раз дал совет, где лучше закрепить веревку, и не более, в первые ряды не рвался. Ленка предположила, что его холодность объясняется удаленностью предмета исследования от бактрийских поселений, а следовательно, и от темы его диссертации. Когда Генка брал фонарик, поднятый снизу на вспомогательной веревке (эта стена постройки была в глубокой тени), даже снизу было заметно, как дрожит его рука. Ситуация завершилась анекдотически: мы "открыли" послание любителей оставлять автографы в самых невероятных местах. Потом Наиль рассказал, что пока Генка упражнялся под куполом (так и хочется добавить - цирка), он ждал, кто из профессионалов первым вспомнит, что русские зодчие имели обыкновение писать свои имена не где попало на стенках, а на одном из камней фундамента, именуемом еще "краеугольным", и то не всегда. Но, видимо, велико было желание проникнуть вглубь веков, прикоснуться, протянуть руку через время... Тогда я впервые почувствовала лихорадку предвкушения События, когда перехватывает дыхание, сердце бьется где-то в горле, а каждая секунда становится неповторимой и значительной. Спасибо Наилю, что он не остановил нас тогда. И пусть потом в Москве мы смеялись, излагая это приключение, подкалывали Генку, как бы начисто забывая о собственном активном участии в "эпохальном открытии"... Теперь я понимаю, что открытие и в самом деле состоялось. Вечером мы пили заваренный Юлькой свежий крепкий чай. Чаепитие и чаезаваривание для нее - целый ритуал, чуть ли не китайская церемония. Это ей принадлежит изречение: "Чай, простоявший более трех часов - уже яд." Наиль играл на гитаре и пел. Голос у него был негромкий и какой-то мягкий, бархатный, что ли, и знакомые мелодии в его исполнении приобретали экзотический восточный колорит. ...Ты, в окно пустого дома, заглянув, увидишь там, кто-то вовсе незнакомый тихо бродит по коврам... - пел Наиль. И Генка держал Юльку за руку, Аркаша устраивался, уж в который раз садясь на собственные очки, Рута смотрела куда-то за линию горизонта, а небо становилось все темнее, темнее и выше ... Потом будут песни в поезде до хрипоты, крепкий чай и не только чай, бесконечные разговоры о том, как все мы откроем свои великие открытия и свершим свои великие свершения, как будем встречаться, как Наиль обязательно, возможно уже следующим летом отыщет манускрипт, наиболее полно повествующий о тайнах и истории доисламского Бактрийского государства, потом... Потом он нелепо и горько погибнет в Спитаке под развалинами вполне современного крупнопанельного дома. Потом я уеду в Таганрог, Аркаша затеряется где-то в суверенной и незалежной Украине, Рута - в своей Прибалтике, Генка с Юлькой прочно обоснуются в Москве, Ленка... В общем, жизнь напишет свой сценарий, разбросав нас кого - куда ... А пока мы сидим у костра, Наиль поет, Ленка слушает его с немым обожанием, Генка держит Юльку за руку, я помогаю Аркаше отыскать очки, Рута смотрит куда-то за линию горизонта, явно сочиняя очередное письмо своему Рудису, а небо над нами становится все темнее, темнее и выше...