На пороге одиночества

Если честно, меня самое немного подташнивало от тех сентиментально-паточно-слезливых откровений, которые я нагородила. Единственным оправданием могло служить лишь то, что всю эту мелодраматическую дребедень я тогда декламировала абсолютно искренне. Но… отсутствие мелкой монеты не является оправданием безбилетного проезда.

« - Я люблю тебя, понимаешь? Да, никто ни в чем не виноват, да, мы как бы взрослые люди, но… Я хочу быть с тобой. До тебя я и не жила, так – существовала. И теперь я не могу отказаться…

- Не оставляй меня, умоляю. Пусть я буду редко тебя видеть, пусть даже слышать по телефону буду редко, только не оставляй меня… Я не смогу… Знаешь, мы ведь в ответе за тех, кого приручили. А ты сам говорил, что без тебя я погибну, меня затопчут. Почему же теперь…

- Господи, ну, какими словами мне тебя убедить? Я не умею говорить на эту тему, мне как-то не приходилось… Знаешь, мысленно я тысячу раз с тобой беседовала, во всяких ситуациях, но я не думала… Это же безбожно, нет, бесчеловечно так поступать… Ты не сможешь…

- Ну, скажи же что-нибудь. Я, наверное, неправильно тебя поняла. Или ты не объяснил мне чего-то главного. Неужели этот месяц… Разве его можно вот так взять и зачеркнуть?»

Вспоминая потом этот сумбурный монолог, я понимала, как жалко выглядела со стороны. Кошка, которой прищемили дверью одновременно и хвост, и все четыре лапы. Бездомная собака, которая униженно скулит и виляет хвостом, подобострастно заглядывая в глаза Человеку. Бред, кошмар, унижение, наконец! Но тогда я решительно не способна была здраво оценивать свое поведение, тем более – достойно себя вести.

- Ты просто аморальный тип, - еще как-то пыталась я шутить в дальнейшем процессе разговора, когда лирические заклинания и патетические вопли иссякли, не оказав никакого действия на моего собеседника. – О таких в «Крокодиле» пишут фельетоны. Бытовой разложенец. Поматросил девушку – и бросил. Мне теперь нужно обращаться в местком или партком. Или к твоему начальству, чтобы повлияло…

- Никто тебя не бросал и бросать не собирается, - отказался понимать шутку и даже вроде бы обиделся на нее Владимир Николаевич. – Просто так сложились обстоятельства. Это ты можешь сообразить? Или я должен облечь это в какую-то подходящую к случаю стихотворную дребедень, чтобы до тебя дошло? Извини, я не умею объяснять по-другому, герой-любовник – не мое амплуа. Мы временно расстаемся…

- Нет ничего более постоянного, чем временное, - вздохнула я, пытаясь собрать разбегающиеся мысли. – Между прочим, никакого амплуа я тебе не навязываю, просто шутку пошутила, извини, глупую. Я поняла только, что мы расстаемся… Но ты же, вроде, и не обещал на мне жениться…

- Еще чего! – с какой-то детской непосредственностью отозвался Владимир Николаевич. – Всю жизнь мечтал!

- Очень мило! – слегка обиделась я. – А чем я плоха в качестве законной жены? Хозяйственная, ем мало, опять же сирота…

- Не устраивай, пожалуйста, своего обычного балагана, - с раздражением ответил мне любимый. – Это в конце концов становится утомительным. Давай поговорим, как взрослые люди. Ты на это способна? Или тебе обязательно нужно устроить скандал?

- Я не умею устраивать скандалы, извини, - изо всех оставшихся сил попыталась я «сохранить лицо», точнее, то, что от него осталось, потому что слезы у меня уже катились буквально в три ручья.

Интересно, все-таки, почему в три? Глаз у любого нормального человека как бы все-таки только два, откуда третий-то ручей? Из того «третьего глаза», который, если верить специалистам, раньше был обязательным, а потом у большинства людей зарос за ненадобностью? Черт, опять меня потянуло на умствования, без цитат я, похоже, действительно не живу! Но в ту ночь эта мысль только мелькнула – и тут же исчезла под ворохом других бурных эмоций. А много позже я прочитала у Марины Цветаевой:

«Для мужчин она была опасный… ребенок. Существо, а не женщина. Они не знали, как с ней… Не умели… Потому что ум у нее никогда не ложился спать. «Спи, глазок, спи, другой»… а третий – не спал. Они все боялись, что она (когда слезами плачет!) над ними – смеется…»

Наверное, так – или примерно так, - думал и Владимир Николаевич. Хотя, скорее, ничего он не думал, потому что женских слез не переносил по определению. И я об этом прекрасно знала, но все равно – плакала. Самозабвенно, некрасиво, со всхлипываниями и, по-моему, даже с соплями, нимало не заботясь о том, как это выглядит со стороны, наплевав на возможные последствия. И они не заставили себя ждать.

Владимир Николаевич встал с кресла, на котором до сих пор неподвижно сидел, и вышел из комнаты. Я с ужасом подумала, что сейчас услышу стук захлопнувшейся входной двери, но ошиблась. Он просто пошел на кухню и принес мне стакан воды. Принес и молча протянул, даже не считая нужным сопроводить этот жест какими-либо комментариями.

Но я-то сдуру расценила это как первый шаг к примирению. Поэтому, отхлебнув чисто символический глоток, продолжила упоенно оплакивать свою растоптанную жизнь.

- Перестань, - не выдержал, наконец, Владимир Николаевич. – Что такого страшного случилось? Тебе было плохо со мной?

Вопрос, похоже, был риторическим, поскольку отрицать очевидное я не могла, а подтверждать… Наверное, мне нужно было именно в этот момент смириться со своей участью, срочно заверить любимого мужчину, что лучше, чем с ним, не было, не бывает и быть, разумеется, не может, закончить лирическую сцену там, где ее было разумнее всего закончить – в постели, а с утра начать новую жизнь. Не исключено даже, что – снова вместе. Утро вечера мудренее. Или – мудрёнее?

То есть именно так и нужно было поступить, если встать на точку зрения любого разумного… мужчины. Увы, я принадлежала и принадлежу к прямо противоположному полу, что не замедлила более чем убедительно доказать себе и своему собеседнику.

- Мне было слишком хорошо с тобой! Я думала… Мне казалось… Лучше бы ты сбил меня тогда на этой твоей дурацкой машине! Насмерть…

- Да неужели? И намного лучше? – с некоторой даже издевкой спросил Владимир Николаевич. – А знаешь, почему этого не произошло? Потому, что Дима к нам пришел совсем недавно. Опытные шоферы у нас в таких случаях не тормозят: может пострадать пассажир. А это чревато…

От изумления я на какой-то момент даже забыла плакать. Мне показалось, что я ослышалась. Оказывается, спасло меня только отсутствие у Димы соответствующего опыта. Иначе переехал бы меня за милую душу, как зазевавшуюся собаку на проселке. Или обалдевшую от страха кошку на автомагистрали…

Потом кошмарный парадокс ситуации до меня дошел, и я зарыдала по-новой, уже в голос. Только что не завыла, как деревенская баба на погосте. Даже для закаленной в боях и испытаниях нервной системы Владимира Николаевича это явно оказалось непосильным ощущением.

- А ну, прекрати немедленно! – резко сказал он. – Отставить слезы, тебе говорят! Хватит!

- Не кричи на меня, я не солдат, - всхлипнула я. – Отставить, приставить… Ты еще прикажи встать по стойке смирно.

- Дождешься – и прикажу, и поставлю, причем в любую позицию, - посулил мне любимый. – Еще не то прикажу, и все сделаешь, как миленькая. Прекрати реветь, говорят тебе русским языком. Кончится ведь мое терпение, оно не резиновое…

- И что? – не утерпела я.

Любопытство, которое, если верить пословице, сгубило кошку, вело меня тем же неверным путем.

- Выпорю.

Коротко и весьма прозаично. Главное – убедительно. По интонации было понятно, что это не простая угроза, а обещание, которое явно выполнят. Чего лично мне не слишком хотелось. Хотя… не знаю, чего мне хотелось в те минуты. Наверное, проснуться и обнаружить, что весь этот кошмарный разговор мне только приснился. Господи, да ведь это наверняка только сон! Сейчас меня разбудит телефонный звонок, как уже столько раз бывало за эти недели…

Мое затянувшееся молчание Владимир Николаевич расценил уже как мой первый шаг к капитуляции, оторвал взор от стены и перевел его на меня. Под его взглядом я снова размякла и поплыла, понимая краем сознания, что это – начало того самого конца, которого я так боялась. Ну, что ж, кто чего боится – то с тем и случится.

- Если ты не согласишься на эту работу, у тебя будут очень серьезные неприятности. И я не смогу тебя от них оградить.

Легко сказать: «не согласишься». Чуть меньше суток назад мне предложили в спешном порядке оформлять документы для выезда в Чехословакию, где меня, оказывается, ожидало место корреспондента в пресс-центре СЭВа. Отказаться от такого мог только душевнобольной, но я недалеко ушла от данной категории граждан. Если судить по моей непосредственной реакции на эту сногсшибательную новость.

Первой же посетившей меня мыслью была: как же я буду целых три года без Владимира Николаевича? Второй, не менее оригинальной: он меня не отпустит! Третьей, относительно здравой: нужно немедленно ему обо всем сообщить. На ней все отпущенные мне на тот момент мысли закончились, остались только эмоции в чистом, так сказать, виде.

Я добралась до ближайшего же телефонного аппарата и набрала номер, по которому ни разу еще не звонила, но который давно уже знала наизусть. Первый – и последний! раз я воспользовалась номером телефона «для экстренной связи», который он дал мне в самом начале нашего, с позволения сказать, романа. Вокруг возможности позвонить по этому номеру мною было сочинено много невероятно красивых и суперромантических сценариев, включая мою безвременную кончину от пули наймита ЦРУ, но такого… Такого повода для звонка не могло родиться даже в моем воспаленном воображении.

На том конце провода оказался какой-то дежурный, но соединил он меня с Владимиром Николаевичем достаточно оперативно, хотя и поинтересовался, кто я такая. По-видимому, ответ его удовлетворил. Выслушав мои бессвязные всхлипывания и причитания, Владимир Николаевич коротко и довольно сухо ответил:

- Прекрати панику. Все нормально. Вечером приеду – обсудим.

- Во сколько ты приедешь? – робко спросила я.

Никогда я не задавала этого вопроса. Без слов было ясно, что как только – так сразу. Или еще яснее: скоро, плюс-минус два часа. Мне же объяснили: не нормировано не только рабочее время, а вся жизнь. Но на сей раз я все-таки решилась уточнить, потому что панически боялась предстоявших мне одиноких часов ожидания. Если бы я тогда могла предвидеть, что это ожидание – далеко не самое страшное, что меня ожидало. Точнее – сплошное удовольствие по сравнению с тем, что произойдет в результате этого самого ожидания. Если бы да кабы…

- Я сказал – вечером. Не раньше двадцати часов.

Коротко и ясно. Рассуждая логически: не позже двадцати четырех, потому что к этому времени вечер уже как бы закончится и наступит ночь. Мне предстояло, таким образом, как-то провести не меньше шести часов совершенно свободного времени, потому что все дела должны были начаться только с завтрашнего дня. Если, конечно, Владимир Николаевич не решит проблему как-то по-другому. А он должен ее решить! И именно по-другому, иначе жизнь вообще теряла смысл и окрашивалась в темно-фиолетовые, уныло-серые и вообще траурно-черные тона. Для меня, естественно.

Думаю, что тогда все-таки во мне сработал мощный инстинкт самосохранения, на какое-то время подавивший и интеллект, и начитанность, и способность к логическому рассуждению. Я ни на секунду не допустила мысли о том, что произойдет то, что на самом деле произошло. Мое богатое воображение, наоборот, услужливо рисовало мне картины, одну занимательнее другой. От торжественной церемонии бракосочетания до продолжения тех странных, но все-таки прекрасных отношений, которые связывали нас с Владимиром Николаевичем последнее время…

То есть мне казалось, что – связывали. Ладно, скажем так: тех отношений, которые у нас сложились и которые мне, в общем-то скорее нравились, чем наоборот. Хотя, конечно, хотелось какого-то развития этих самых отношений, причем, думаю, не нужно подробно объяснять, в какую именно строну это развитие мне мечталось и грезилось. Тропа в этом направлении не зарастает под ногами не только молоденьких девушек, но и вполне зрелых, умудренных жизнью теток. Увы!

Часам к одиннадцати вечера я уже привела себя в такое истерико-лирическое состояние, что, думаю, не удивилась бы появлению Владимира Николаевича под моим балконом в рыцарских доспехах и на горячем коне. Или – на коне же, но под звон шпаги и в развевающемся плаще времен незабвенных мушкетеров. А я вся такая из себя…

Но все оказалось проще: коротко бибикнула во дворе знакомая уже «Волга», хлопнула дверца и машина укатила в темноту. Что само по себе было хорошей приметой: отпустил машину – значит, не умчится через час куда-нибудь по своим таинственным делам, о которых мне знать было совершенно не обязательно. Да я и не рвалась к таким знаниям, если честно, хотя порой бывало чуть-чуть любопытно. Не более того.

И вот Владимир Николаевич сидит передо мной. Непроницаемое, замкнутое лицо, спокойная, размеренная речь. С таким лицом, таким голосом и с такими интонациями, наверное, хорошо зачитывать смертные приговоры. Окончательные и обжалованию отнюдь не подлежащие.

- Ты же умная девочка. Единственное, что я могу сейчас сделать – это помочь тебе переждать трудный период. О тебе забудут. А у тебя вся жизнь впереди…

Очень скрупулезно подмечено! Вот именно что «забудут». Да он сам раньше всех и забудет! С глаз долой – из сердца вон, не мною первой сказано. Да и занимала ли я какое-то место у него в сердце?

«Да и есть ли сердце у этого человека? – устало спросил меня внутренний голос. – Или там имеется только пламенный мотор?»

- Я не хочу жить без тебя, - услышала я свой собственный голос. – Я просто не смогу.

Опять меня повело на патетическую лирику! Господи, да вразуми же ты меня или сделай что-нибудь, чтобы я успокоилась! Господи, если ты существуешь...

- Малыш, мы знакомы месяц или около того. Не драматизируй ситуацию, прошу тебя. И не ищи неприятностей на свою голову. Поверь, они имеют свойство сами находить для себя объект.

- Спиши слова, - отозвалась я, на мгновение обретая казалось бы навсегда утраченное чувство юмора. – Между прочим, мои неприятности начались не на ровном месте, и не я их искала…

- Что ты хочешь этим сказать? – ледяным тоном спросил Владимир Николаевич.

Обычно смена температуры вокала действовала на меня мгновенно и безотказно: я тут же пугалась и начинала лебезить и заискивать. Но на сей раз испытанный прием не сработал – я не испугалась. Потому что самое страшное, судя по всему, уже произошло, и предстоящая разлука – только вопрос времени. Того времени, которое потребуется на оформление необходимых документов. А я уже успела убедиться в том, что Владимир Николаевич со коллегами живут в ином измерении: то, на что у нормальных граждан уходят месяцы и даже годы, занимает у них несколько суток. Ну – неделю, если уж совсем никуда не спешить и позволять себе перекуры с дремотой.

- Ты же сам искал встреч со мной, нет? - почти равнодушно ответила я. - Не припомню, чтобы я волоклась за колесами твоего авто, требуя продолжения знакомства. По-моему, я даже не звонила тебе по собственной инициативе. То есть я хочу сказать, что если неприятности меня и нашли, то дорогу им показал все-таки ты.

- А проще выражаться ты не можешь? – нетерпеливо поморщился мой драгоценный. – Или хотя бы короче.

- Попробую, если время тебе так дорого. За результат, правда, не ручаюсь. Сам факт знакомства с тобой и то, что за этим последовало, я неприятностью не считаю. Наоборот…

- Тогда какие претензии?

- Никаких, солнце мое. Повторяю для… тех, кто в танке, как ты любишь выражаться. То, что я тебя люблю, - это даже не судьба, а, судя по всему - диагноз. Но вот что касается остального… Ты же сам просил меня как можно больше общаться с иностранцами. Я уже поняла, что просто так ты ничего не делаешь. Значит, тебе это общение для чего-то было нужно. Для чего?

- Этого я не могу тебе сказать. Не имею права. Государственная тайна.

- Как удобно быть на службе у государства, - вздохнула я. – Абсолютно все можно закрыть грифом «Совершенно секретно». Но ведь все получилось именно так, как ты рассчитал, нет? Только не надо делать из меня идиотку, не выдавай, пожалуйста, свое желаемое за мое действительное. Возможно, я дура, но не законченная кретинка…

- Приятно слышать такую здравую самооценку, - усмехнулся краешком губ Владимир Николаевич. – Особенно приятно, что ты все-таки используешь слово «возможно».

Он точно бил меня этими своими словами и усмешкой: расчетливо, хладнокровно, прекрасно зная все мои болевые точки. Но я, кажется, уже была за болевым порогом: что бы он ни сказал, ничего уже не добавляло к моим внутренним ощущениям и ничего у них не отнимало. Мне было все равно, чем я ударюсь о дно пропасти, в которую летела: головой, спиной, боком… Летальный исход мне был гарантирован в любом случае.

- Оставим в покое мои умственные способности, ладно? – вежливо попросила я. – Присутствующим и без того понятно: мавр сделал свое дело и может уходить, откуда пришел. Пусть взорвется, что угодно, лишь бы не было войны. Нормально! Все правильно: холодный ум, горячее сердце и чистые руки…

- Не смей говорить о том, чего не понимаешь! – очень тихо ответил Владимир Николаевич. – Есть вещи, которые нельзя опошлять.

- Что такого пошлого я сказала?

- Да все! Ты сопоставляешь совершенно несопоставимые вещи. Твои эмоции и мой долг…

- Кому и что ты должен?

Я понимала, что мои реплики вот-вот сыграют роль детонатора и долго сдерживаемые раздражение и злость Владимира Николаевича вырвутся наружу. Причем на их пути в первую очередь буду именно я. Но понимала я это как бы половиной сознания, той, которая еще как-то функционировала. Вторая половина уже существовала, судя по всему, под лозунгом: «Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас».

- Не прикидывайся идиоткой! Впрочем, ты и не прикидываешься… Объясняю для дураков: мой служебный долг для меня важнее всего остального. Я его выполнял и буду выполнять. И запомни: политику чистыми руками не делают. Это трудная, грязная, мужская работа…

- Где женщин используют в качестве подсобного инструмента?

Какую-то секунду я думала, что он меня ударит уже по-настоящему. Наверное, это было не слишком далеко от истинного положения вещей, тем более, что я просто напрашивалась на такую реакцию. Но – с счастью или к сожалению, - Владимиру Николаевичу удалось на сей раз сдержаться. К счастью, потому что я осталась цела и невредима – внешне. К сожалению, потому что разговор после этого приобрел такую «густоту», что обратная дорога была практически уничтожена, причем нами обоими.

Кстати, своей вины в этом замечательном процессе я не отрицаю. Хотя впоследствии смогла убедиться в том, что меч сечет и повинную голову. Во всяком случае, тот меч, который изображен на некоей эмблеме некоей государственной организации.

- Тебя никто не принуждал, верно? – спросили меня с почти зловещей нежностью. – Ты сама с восторгом бросилась играть во все эти игры. И ведь я не знаю, насколько далеко ты на самом деле зашла в своих отношениях с этим ублюдком…

В наступившей тишине я отчетливо услышала перезвон осколков. Сначала мне показалось, что это разбилось мое сердце, такую резкую, причем чисто физическую, как ни странно, боль я внезапно испытала. «Умираю?» – пронеслось у меня в сознании что-то вроде мысли, принеся почти облегчение.

Но в следующую секунду я поняла, что просто выронила из рук стакан с водой: несколько минут тому назад – совсем в другой жизни! – мой любимый пытался успокоить меня старым, добрым способом. Выпить воды, сделать несколько глубоких вздохов, расслабиться… Все нормально, никто не умер. Мы просто расстаемся. Взрослые люди, медициной, как говорится, не возбраняется. Но это программное заявление…

- Ты сам-то веришь в то, что сказал? – тихо спросила я. – Ведь если это так… допустим, на одну секунду допустим, что я сменила одну древнейшую профессию на другую… То и твоя роль, принципиальный ты мой, выглядит… не слишком выигрышно. И имеет свое конкретное название. Сказать? Или умный мальчик уже сам догадался?

Холодное бешенство в глазах Владимира Николаевича постепенно сменилось огромным, просто бьющим через край удивлением. Не знаю, есть у него собака или нет, но уверена: он бы изумился куда меньше, если бы услышал все это не от меня, а от какого-нибудь четвероногого друга. Да я и сама, если честно, поражалась как собственной смелости, так и содержанием текста речи. Довел, однако...

- Ты соображаешь, что несешь? – оторопело спросил он. – Ты кем посмела меня назвать? Ты…

- Соображаю, к сожалению. Но ведь одно вытекает из другого. Если я – прости господи, то ты – кто? Господи, Володенька, о чем мы? Зачем мы? Это же бред…

- Меня зовут Владимир Николаевич! – отчеканил он. – Бред действительно пора заканчивать. Извини, погорячился. Но ты…

- Когда ты погорячился? – спросила я, едва сдерживая вновь подступившие слезы. – Когда назвал меня шлюхой? Или сейчас, когда я к тебе обратилась не по уставу?

- Ладно, малыш, не заводись. Я устал, вот и все. Извини. Правда, не хотел. Ну, что ты, дурочка? Только не плачь. Все, прекратили рыдания. Давай поговорим спокойно.

Я закурила бог знает какую по счету за эту ночь сигарету и постаралась взять себя в руки. Нужно было смотреть правде в глаза: победа на этом ристалище мне не грозила, оставалось выбирать между полным разгромом и почетной ничьей. Это – при самом благоприятном для меня исходе событий. Переиграть его – задача совершенно нереальная. Да и вообще хватит с меня игр. Любых.

- Успокоилась? Умница. А теперь послушай, что я тебе скажу. Моя работа иногда заставляет меня делать … совершать такие поступки, которые со стороны могут показаться не слишком красивыми. Но когда имеешь дело с врагами…

- Чьими врагами? Твоими? И почему меня наказывают за издержки твоей профессии? Сделай милость, растолкуй.

- Ничего себе наказание! Трехлетняя командировка за границу! Да любая нормальная женщина…

- В задачке сказано, что тебя я при этом больше не увижу. И у меня нет желания прыгать от восторга при этом сообщении. И вообще, если бы я рвалась за границу, то прекрасно могла остаться с Белоконем. Мило, недорого, элегантно…

- Ну, не знаю, как тебе объяснить…

- Так, чтобы я поняла. Потому что получается: ты использовал меня в каких-то сугубо государственных, как выяснилось, целях, а теперь я, как персидская княжна, должна лететь за борт в надлежащую волну. А если я не хочу? И вообще, ты мог просто попросить меня помочь – я бы не отказала. И, кстати, не нужно было бы ложиться со мной в постель.

- Кажется, на это времяпрепровождение ты пожаловаться не можешь! Я старался быть на высоте…

Я непроизвольно сжала руку в кулак так, что ногти больно впились в ладонь. Сама виновата, нечего было затрагивать скользкую тему. Но… он старался! Этот сумасшедший, непостижимый для меня мир мужских реалий и ценностей. На какой высоте? Кто ее измерял? Почему именно поведение в интимной обстановке считается главным, основным критерием?

- Кому, к дьяволу, нужна такая высота? – вырвалось у меня. – Зачем?!

- Я хотел, чтобы тебе было хорошо. Не потому, что ты была мне нужна для каких-то целей…

- Господи, боже ты мой, да неужели ты мог бы… хоть раз в жизни, один-единственный раз, быть… ну, близок с женщиной… я не говорю, «не любя», я не об этом сейчас,… но ради какой-то своей выгоды…

- Не своей выгоды, а государственного долга!

- Какая разница! Использовать женщину ради какого-то мифического долга… Это гнусно, как ты не понимаешь! Купить – и то честнее…

- Ты рассуждаешь, как глупый ребенок.

- Я не ребенок. Я женщина. И я люблю… человека, который готов оттолкнуть меня, прикрываясь понятием долга.

- Ничем я не прикрываюсь! Специфика моей работы…

- Вот-вот, объясни мне специфику. Заодно объясни, что такого сделал Пьер. Ты обошелся с ним, как с каким-то преступником…

Владимир Николаевич со всего размаху стукнул кулаком по столу так, что я подпрыгнула от испуга и замолчала на полуслове.

- Так, довольно! Твой Пьер действительно преступник, если хочешь знать. И имей в виду, что я открываю тебе сейчас государственную тайну. Проговоришься…

- Меня убьют, - хмыкнула я. – Как же, читали, знаем…

- Да кому ты нужна! – отмахнулся Владимир Николаевич. – Если и убьют, то меня. Дошло?

До меня дошло. В том числе и то, что он снова сделал беспроигрышный ход: угроза существовала для него, а не для меня, следовательно, я буду молчать. Естественно!

- Мы предотвратили попытку покушения на очень высокое лицо. Этот Пьер, пусть будет Пьером, хрен с ним, он террорист. Он замыслил покушение!

- А я замыслила ограбление Оружейной палаты. Можешь заодно и его предотвратить. Хорошо, я напишу ему в Брюссель, на адрес его газеты. Пусть он сам объяснит мне, что произошло.

- Это невозможно.

- Я напишу, когда уже буду за границей, не волнуйся. И передам с какой-нибудь оказией.

- Это невозможно, несчастная ты идеалистка! С мертвыми в переписку не вступают.

С мертвыми? Кто умер? Или это меня убьют в тот момент, когда я попытаюсь отправить письмо Пьеру? Ничего не понимаю, бред какой-то…

- Пьер умер. Точнее, погиб. Ну… на обратном пути у него случился сердечный приступ. Он умер прямо в самолете…

- Боже мой! – только и могла сказать я. – Какое несчастье…

- Да-да, пожалей его! – окончательно, по-моему, пошел «вразнос» Владимир Николаевич. – Если хочешь знать, он застрелился. В самолете. Из этой своей идиотской как бы авторучки. Не хотел встречаться с теми, кто послал его в Москву убивать…

- Но он никого не убил…

- Прекрати! Он получил то, что заслужил, жаль только, что струсил и просто дезертировал… из жизни. Он – профессиональный убийца. На его руках – кровь нескольких человек. Он убивал…

- Кого? Откуда ты знаешь?

- Он террорист. Был членом французской организации.

- Не уголовник?

- Нет, не уголовник, успокойся. Он – идейный убийца. Убивал за идею.

- А тебе, - услышала я свой голос как бы со стороны, - никогда не приходилось это делать? Убивать за идею? Нет?

- У меня чистые руки, - с некоторым пафосом ответил Владимир Николаевич.

- А я и не говорю, что ты лично брался за нож или спускал курок. Можно ведь и приказать… Сослать, посадить, расстрелять… Лес рубят – щепки летят. Если враг не сдается, его уничтожают…

- Даже если и лично спускал курок… Я, между прочим, воевал. Это для тебя война – далекая история. А для нас она продолжается… Мы, коммунисты…

- Партия прикажет – надо, комсомол ответит – есть, - пробормотала я себе под нос. – Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи…

- Майя, уймись! Я не желаю это слышать!

- Должность не позволяет? Или убеждения?

- Моя должность, дорогая, - это итог моих убеждений.

- Или – плата за них? Нет, не смотри на меня бешенными глазами, я уже тебя не боюсь. Мне уже вообще ничего не страшно. Хорошо, возможно, Пьер тот, кем ты его считаешь. Не буду спорить о том, чего не знаю. Но ведь, по большому счету, вы оба – убийцы. Идейные. Разница только в идее, ради которой вы это делали, вот и все. Бедная Мари…

- Это еще кто?

- Его невеста. Или возлюбленная, не знаю точно. В общем, его любимая женщина. Но он хотя бы любил! Он мог действительно хотя бы попытаться сбежать, но предпочел умереть. А ты? Ради какой идеи ты губишь свою собственную жизнь? Про мою даже не заикаюсь…

- С чего это ты решила, что я гублю свою жизнь? Я сам ее выстраиваю, не по чьему-то там приказу. И доволен.

- «Я вспоминаю, что, ненужный атом, я не имел от женщины детей и никогда не звал мужчину братом…» – вполголоса произнесла я.

- А эта бредятина откуда?

- Это стихи. Николая Гумилева. Расстрелянного, кстати, большевиками.

- Он был контрреволюционером.

- Возможно. Очень даже может быть… Но за что его сын провел двадцать пять лет в лагерях? За какую идею?

- Знаешь, тебе нужно писать романы. Тут тебе и любовь террориста, и расстрелянный поэт, и разбитое сердце… Послушай, котенок…

Впервые за весь разговор он назвал меня так. Как в той, уже почти прошлой жизни. Или он все-таки…

- Иди ко мне, котенок. Я виноват: должен был сообразить, что для твоей психики все это будет слишком сильной нагрузкой. Неужели ты думаешь, что я способен на подлость? Тем более, по отношению к тебе? К моей девочке…

Если я еще была в состоянии парировать его колкости и грубости, то перед его нежностью я оказалась совершенно бессильной. Обаянию этого человека противостоять было невозможно. Особенно – когда его любишь…

- Да если бы я действительно хотел закончить наши с тобой отношения, я бы пришел и просто сказал: «Майя, прости, но больше мы встречаться не сможем. Я тебя не люблю». А я этого не говорил…

- Ты не говорил и о том, что любишь, - прошептала я, уткнувшись в его плечо и чувствуя, как все наши взаимные обиды и недоразумения становятся чем-то незначительным, если не бессмысленным. – Если бы ты хоть раз это сказал… Потом мог бы что угодно делать, как угодно не любить, я бы делам не поверила, потому что слово было… Одно слово…

- Котенок, дело в том, что я должен скоро уехать… Очень надолго. Только это…

- Тайна, я понимаю. Но почему ты не сказал?…

- Я и сейчас не имею права это говорить. Но не могу по-другому убедить тебя, что никто никого не бросает. Обстоятельства… И лучше тебе какое-то время провести подальше отсюда. Без меня тебе здесь будет совсем плохо. Правда?

- Правда, - ответила я почти искренне и уже совсем честно добавила: - без тебя мне будет намного хуже, чем…

Я прикусила язык в последнюю долю секунды. Ибо сдуру чуть не ляпнула такое, чего он мне уж точно никогда в жизни бы не простил: «Без тебя мне будет еще хуже, чем с тобой». А я уже примерно догадывалась, какой смысл будет вложен мужчиной в эту хотя и немного витиеватую, но достаточно точную фразу. Да что там догадывалась – точно знала…

Утром он уходил от меня почти спокойным, да и я за эту ночь изрядно повзрослела, если не сказать – поумнела. Во всяком случае, у меня хватило присутствия духа, чтобы не делать из нашего прощания трагическую сцену. А поплакать я могла потом… после…

- Мы обязательно встретимся, котенок, обещаю тебе, - сказал он ласково уже у самой двери. – Если останусь жив, конечно. Не грусти, малыш, мы с тобой еще внуков воспитывать будем…

- Своих? – с неподдельным интересом спросила я.

- Ну, не чужих же…

- Согласна. Только не затягивай процесс, а то у меня ведь и климакс, между прочим, может образоваться… со временем. А до внуков было бы неплохо о детях подумать.

- Справимся. До свидания, зверушка моя. Писать не обещаю…

- Но ты приедешь меня проводишь?

Он покачал головой и красноречиво пожал плечами. Все было ясно без слов. Яснее некуда…

- Я могу тебя попросить об одной вещи? – спросила я шепотом. – Напоследок…

- Попробуй, - улыбнулся он.

И бросил мимолетный взгляд на часы. Ну что ж… Но я все-таки предприняла героическую попытку надышаться перед смертью.

- Я хочу прочесть тебе одно стихотворение. Только одно.

- Твое?

- Нет. Для моих у нас уже нет времени. Когда-нибудь потом… Так – можно?

Он кивнул. И я прочитала вслух то, что занозой сидело у меня в голове весь последний час:

«Ты меня на рассвете разбудишь,
Провожать необутая выйдешь.
Ты меня никогда не забудешь,
Ты меня никогда не увидишь…

И качнется бессмысленной высью
Пара фраз, залетевший оттуда:
Я тебя никогда не увижу,
Я тебя никогда не забуду…»

Владимир Николаевич ничего не сказал, когда я замолчала. Он просто приподнял мне подбородок и поцеловал. А потом решительно открыл дверь и шагнул за порог. И, уже спускаясь по лестнице, сказал, причем даже не обернулся ко мне. Сказал куда-то в пространство:

- Я ведь люблю тебя… Как умею.

Не помню, что было потом. Но мечтать ли вместе, спать ли вместе, плакать – мне – теперь всегда предстояло только в одиночку.

Светлана Бестужева-Лада

Повесть Светланы Бестужевой-Лады "Ради ее глаз" или "Покушение, которого не было" выходит в октябре 2001 года в издательстве "Гала-пресс".
Дополнительную информацию можно получить по адресу: contact@gala-press.ru