Комбинация

   Вчера мы с подругой около часа проторчали в магазине женской одежды, в немом восторге стоя перед безруким бледнолицым манекеном, одетым в бирюзовое вечернее платье. В восторг привел нас, конечно, не сам манекен, а платье, обтягивающее его пластмассовые формы. Притягательно-короткое, шифоново-прозрачное, приталенное, на серебряных плетеных бретельках, с каскадом воланов на юбке, оно было фантастически прекрасно в своем неброском классическом великолепии. А если учесть, что до этого мы уже в течение четырех часов придирчиво и безуспешно шатались по столичным магазинам в поисках выгодных распродаж, устали как черти и ничего не нашли, пропотели на тридцатиградусной уличной жаре, застилающей прозрачным маревом раскаленный воздух, то можно сказать, что платье было для нас настоящей находкой, венцом шмоточных надежд и отличным оправданием потерянного времени.

• Ну что, берешь? – замученным голосом, рассчитанным на сострадание, спросила Маша, даже не пытаясь завуалировать надежду на мой отрицательный ответ. Дело в том, что платье существовало в единственном экземпляре, а наши с Машей фигуры были лекально-идентичны, что автоматически делало нас соперницами в жестокой схватке за бирюзовое совершенство. Хотя по самому примитивному закону дружеской справедливости право на приобретение этого божества имела я, так как первой заметила его среди тряпичного ассорти.

Я искоса взглянула на подругу, пританцовывающую на месте от нетерпения. Маша с пятилетнего возраста бессменно возглавляла список моих лучших друзей, а я всю свою сознательную жизнь страдала комплексом избыточного благородства, и, если бы дело касалось любой другой вещи, я уже давно отказалась бы от выгодной покупки в пользу Маши, благодарность которой за мою безвозмездную благотворительность выражается обычно в виде смазанного поцелуя в щеку и ритуального произнесения её любимой фразы: «Ты, Ольк, настоящий подруг!»

Машка, уже видящая себя счастливой обладательницей нового наряда, деловито буравила меня своими ясно-голубыми глазами, цвет которых так удачно оттенило бы это платье, и настойчиво давала понять, что ждет от меня характерного благородного поступка. Но я колебалась, потому что именно это платье…

Стоя перед манекеном, я никак не могла отделаться от ощущения дежа-вю: это нежное зефирно-бирюзовое божество напомнило мне одну историю, приключившуюся со мной в детстве. Историю, которую я никогда никому не рассказывала…

В возрасте двенадцати лет моим любимым развлечением было регулярное подслушивание разговоров мамы с нашей соседкой тетей Наташей, очень толстой и очень смешливой женщиной в вечно засаленном фартуке, плотно обтягивающем её безразмерный живот. Эти ежевечерние беседы являлись для меня основным источником информации о взрослой жизни, а точнее о самой интересующей меня стороне этой жизни - взаимоотношениях мужчин и женщин. Конечно, я не всё тогда понимала, но сам факт прикосновения к тайне, о которой мне, по мнению мамы, было ещё рано что-либо знать, заставлял меня каждый вечер в молчаливом восторге стоять босиком на холодном полу за дверью спальни, чувствуя, как щекотливые брызги мурашек рассыпаются по телу, а мерзлый холод постепенно захватывает мои ступни в свой бесчувственный плен. Я осторожно прислушивалась к приглушенным голосам с кухни и, цепенея от собственной наглости, боязливо подглядывала в щелочку чуть приоткрытой двери, дающую неудачно-узкий обзор левой кухонной стены, на которой я по теням считывала местоположение мамы, тети Наташи, хлебницы и холодильника.

В те далекие времена моя жизнь казалась мне неоправданно пресной и скучной, как черно-белое документальное кино. Моя автобиография была к тому же малобюджетной, слабовато смонтированной, безприключенческой тягомотиной, с полным отсутствием захватывающих моментов, причем все её ежедневные серии отличались пугающим однообразием: школа-уроки-вечернее гуляние во дворе. Бесконечно-хаотичной чередой титров, от которых рябит в глазах, суетливо мелькали в этой картине мамины ухажеры, эпизодически появляющиеся в кадре моей биографии и считающие своим святым долгом взяться за мое воспитание, потому как «девочке не хватает отца».

В душе я была сорванцом, жадным до адреналина, и еле сдерживалась, чтобы не попрыгать с пацанами с гаражных крыш, не поиграть в войнушку на развалинах старой пятиэтажки и не залезть на вековой изогнутый дуб во дворе. (Тот, кто на него залезал, автоматически становился вождем дворового племени, но после знаменитого падения Валерки с этого дуба и его открытого перелома руки, желающих баллотироваться на должность вождя не находилось). Но вместо войнушек я благородно играла в безопасные «дочки-матери» и закапывала секретики из разноцветных стеклышек во дворе, потому что уже тогда во мне зарождались первые признаки избыточного благородства, и ради моей вечно беспокоящейся за меня мамы я добросовестно терпела своё скучное документальное кино, усиленно подавляя в себе желание превратить его в яркий, динамичный, приключенческий боевичок с комедийным фундаментом. В общем, эти ночные подслушивания женских историй были хоть каким-то рискованным мероприятием, придающим моей жизненной преснятине специфический вкус приключенческого соуса, под которым её можно было, давясь и мучительно проглатывая, ежедневно поглощать.

…Как правило, тетя Наташа вальяжно расплывалась на табуретке, размеры которой явно не были рассчитаны на такую величину филейной части сидящего, а потому не поместившиеся тетьнаташины телеса свешивались вниз объемными полукружьями, напоминая сбежавшее из кастрюли тесто. Мама обычно в полусидячем положении располагалась на подоконнике, потому что во всей квартире более удобного места для курения в форточку не было: мама скрывала от меня свою пагубную привычку - боялась, что я учую запах сигарет, все пойму, и в качестве самореализации, протеста, назло, а то и просто из принципа или нездорового интереса ко всему запрещенному, тоже закурю.

Приход тети Наташи означал, что я уже давно и крепко сплю, а потому мама, пугливо отслеживая скрипы двери в детскую спальню, напряженно посасывала сигаретку, судорожно, подростковыми короткими затяжками, после чего с облегчением выбрасывала её - оранжевым светлячком в густую тьму спящего двора - и тут же с отвлеченным видом заедала сигарету чесночными хлебцами, специально припасенными для этих целей в шкафу.

Из их бесед я уже знала, что муж тети Наташи, которого она плевательно-харкающими модуляциями голоса называла по имени-отчеству Харитоном Иванычем или ёмкой кличкой «мой кобель», имеет на стороне какую-то жрицу любви, к которой наведывается каждую среду, заблаговременно наврав тете Наташе, что он сегодня в ночную. Тетя Наташа, «не будь дура, попалила его уже давно», но пока молчала, собирая на ничего не подозревающего дядю Харитона компромат посерьезней, чтоб можно было разом покончить с этой благотворительностью (это она про их семейную жизнь), и выгнать дармоеда с совместной жилплощади, потому как надоел «этот хрен хуже горькой редьки».

Прислонившись лбом к дверному косяку для устойчивости, я обрабатывала полученную информацию и недоумевала: если новая пассия дяди Феди такая же жрица, как тетя Наташа, в которой были все сто пятьдесят кг, если не больше, то не совсем понятно, зачем он менял шило на мыло, ежедневно рискуя вылететь «к своей мамашке со своими пожитками». Мама в ответ на тетьнаташины рассказы хохотала натужным шёпотом, захлебываясь от смеха и закрывая рот двумя руками, чтоб не разбудить меня, а потом заходилась грудным кашлем (вот они, последствия курения!), рожденным нехваткой воздуха и рвущимися на свободу не выплеснутыми эмоциями.

Почти пару недель основной темой ночных посиделок подруг была какая-то Зойка, которая «плохо почистила» тетю Наташу. Потирая онемевшие от холода босые ноги друг об друга, я возмущенно заглядывала в дверную щёлку и злилась на нерадивую тетю Наташу, которая заставляет своих подруг себя чистить. «Отрастила себе животище, - хмурилась я в темноте спальни, - ни нагнуться, ни повернуться, даже помыться уже самостоятельно не может, подруг эксплуатирует!» В этом моменте я была очень принципиальна, и расчетливо ждала, когда же тетя Наташа попросит маму её почистить: далее по разработанному мной сценарию следовал мой неожиданный выход в ночнушке и с убийственно-презрительной фразой о том, что, мол, не хотелось бы Вас, тетя Наташа, расстраивать, но крепостное право отменили еще в восемнадцатом веке!

• Слышь, Нинк, - сказала как-то тетя соседка, безжалостно скрипнув беднягой-табуреткой, из последних сил выполняющей свою работу, - я сегодня на балконе белье развешивала, ну смотрела там по сторонам, своего в гараже высматривала, а то вроде не среда, а дома все нет и нет, ну и, это, слышь, обратила внимание: Ольга-то твоя как похорошела…

Я, совсем было соскучившаяся и загрустившая на подробных обсуждениях пересадки кактусов и земляных подкормок для них, напрягла слух, распласталась на двери как скалолаз на отвесной горе и преданно вжалась ухом в дверную щелочку. Мама молчала, но я знала, что это благодушное молчание, основанное на полном согласии со всем вышесказанным: она всегда по-матерински болезненно гордилась моими успехами и столь же болезненно реагировала на критику в мой адрес.

• Чё-то я сегодня оценила, - продолжала тетя Наташа, заедая эти сведения её любимыми жареными орешками, - оформляется она у тебя, оформляется в оч-чень хорошую фигурку, ножки от ушей, грудка - два приличных прыщика, волосики не жиденькие… А была-то гадким утенком.

«На себя посмотри!» - мысленно огрызнулась я, но почувствовала себя польщенной и даже благодарной тете Наташе. Хотя комплимент, прямо скажем, был какой-то неопределенный: вроде бы все правильно, хорошо и приятно, но эти уменьшительно-ласкательные словечки - «грудка», «ножки», «волосики» - были какими-то неуместно… ласкательными и неуместно уменьшительными. Я ж не бройлерный цыпленок, в конце концов!

• А я всегда говорила, - ответила, наконец, мама, звонко хрустя хлебцами, - что она у меня будет красоткой. Мне никто не верил, даже свекровь, которая меня всегда и во всем поддерживала. Даже она переживала, мол, в кого ж Ольга такая страшненькая, а я сразу всем говорила: она у меня расцветет, вот увидите…

«Жалко, что ты мне этого не говорила, - мой внутренний адвокат ни на минуту не покидал свою подопечную (меня), как всегда виртуозно выстраивая линию защиты, - я тут, понимаешь, давно из утенка в лебедя превратилась, у меня тут, знаете ли, все уже подросло: ножки, ручки, грудки, а мне никто и не сообщил эту прекрасную новость. Нет, ну надо же! Заставляли меня существовать в несчастливом неведении относительно собственной внешности. Жила себе, урод-уродом, а тут здрасьте! – приехали – и прыщики созрели, и ножки от ушей! Ну, дела!»

• Ты уж её, смотри, в этом плане особо не хвали, - наставляла мама тетю Наташу, - она девка у меня умная, но сложная, как электронно-вычислительная машина (мама к тому моменту уже два раза сходила на курсы программистов): вроде все в этой технике понятно, все операции выполняет, что приказываешь – делает, задачу задаешь – решает, фантастика прямо, прогресс! А что там внутри, как там она работает? Черт её знает. Возьмет, и выдаст сбой. Так и Ольга моя. Вроде все ей объясняю, данные ввожу верные, - а что будет на выходе? Кто ж скажет… Слишком быстро она все схватывает. Хоп – и проглотила информацию, хоп – и выдала что-нибудь этакое, а пока я валокардин ищу, да слова подбираю, что, мол, доча, рано тебе ещё, и ты все не так поняла, она хоп – и гулять ушла. Сейчас переоценит свои внешние данные, все смекнет, зазнается, захочет попробовать их в действии, что я потом с ней делать буду?

Я не сдержалась и неожиданно громко хмыкнула. О, черт! Не желая быть застуканной, я метнулась к кровати, в два прыжка оказалась под одеялом, замерла и уже через пять секунд, к моменту, когда мама заглянула в комнату проверить наличие меня в постели, я показательно-сладко посапывала, демонстрируя свою полную невиновность в злостном деле подслушивания взрослых разговоров. Мама плотно прикрыла дверь, уничтожив и без того мизерную щелочку и полностью лишив меня возможности продолжать нести ночную вахту, а потому я благоразумно решила, что на сегодня информации достаточно. Засыпая, я думала о том, что маман моя переполнена какими-то обрывочными сведениями о том, как правильно воспитывать детей, поэтому и воспитание у меня получается каким-то лоскутным, пестрым и непредсказуемым.

На следующее утро я проснулась с непривычными ощущениями самодовольства и кокетливого знания тайны, и целый день прожила в отличном настроении, чем страшно напугала маму, привыкшую к моей вечной понурой обреченности. Она озабоченно поглядывала на моё гарцевание по квартире и поминутно спрашивала, что у меня случилось, чем повергала меня в необоснованное, с её точки зрения, хихиканье, пугавшее маму ещё больше.

Через два дня меня отвезли к бабушке на деревенскую дачу, порезвиться на свежем воздухе и попастись на настоящей зеленой травке, чтобы не барахтаться в этой городской асфальтовой пыли (мамины слова). Бабушку я искренне обожала за полное безразличие к моей жизни, стопроцентную свободу перемещений, дарованную мне в день приезда, возможность безнаказанно делать глупости и отдохнуть от городской жизни пай-девочки. Основными бабушкиными заботами были моя кормежка и укладывание меня спать не позже одиннадцати, а весь остальной день (да и ночь после оговоренных одиннадцати) я была предоставлена сама себе и абсолютно бесконтрольно, в составе ватаги деревенских друзей, среди которых я имела кличку «свой парень», лазила на общественные поля воровать кукурузу, рискуя получить солевой заряд в … куда-нибудь от вечно пьяного сторожа, подсматривала за размножением кроликов у местного интеллигента Михалыча, а иногда, во время ночных вылазок, и за размножением самого Михалыча с его подругой Анфиской, переплывала на спор местную речку, таящую опасность в длинных переплетениях подводных стеблей камышей, коричневыми свечками торчащих из воды, самоутверждалась, упиваясь своим положением городской девчонки и немногословными ухаживаниями большинства деревенских мальчиков.

Однажды мы всей подростковой компанией сидели на веранде в доме моей бабушки, объевшиеся арбуза, разморенные солнцем, с липкими сладкими руками, мыть которые было невероятно лень: поднять свое тело и дотащить его до колодца с леденяще-студеной водой не представлялось возможным ни при каких условиях. Но спать днем у нас было не принято – мы ж не малолетки какие – и я, как хозяйка этого импровизированного арбузного пати, предложила в качестве развлечения порыться в бабушкином гардеробе, подурачиться и попримерять наряды, лет двадцать как вышедшие из моды. Предложение моё нашло в девичьих сердцах горячий отклик, выразившийся в одобрительном визжании. Остановить грядущий беспредел было некому – бабушка уехала в город на целый день по каким-то своим, бабушкиным, делам - и мы, не смотря на солнечную усталость, азартно принялись выгребать с полок разноцветное нарядное тряпье, не побрезговав даже старыми чемоданами с проржавевшими замками, хранившими в своих пастях пропахшие нафталином цветастые сокровища.

Хохоча, мы нацепляли на себя широкие юбки и «модные» платья с рюшечками, комбинируя их с яркими вологодскими платками, дрались за место у зеркала, наигранно пихались, нарочито громко обменивались эмоциями и нелепо танцевали под аккомпанемент мальчишеского свиста и аплодисментов. Потом кому-то пришла идея организовать «показ мод», и мы всей компанией - с моего разрешения - в общественном игровом экстазе, с целью сооружения длинного и широкого подиума передвинули все мешавшиеся предметы мебели, включая старый массивный комод, переживший обе войны и кучу революций. Показ мод сам собой перетек в конкурс красоты, в состав жюри которого вошли все наши босоногие ухажеры.

Я хорошо усвоила мысль о собственной неотразимости, а потому, не скованная комплексами, активно дефилировала по деревянному полу в полураздетом виде, демонстрируя судьям объемы, длину и ширину интересующих их участков тела. Словом, я легко и непринужденно победила в этом конкурсе при полной капитуляции моих соперниц. Думаю, немалую роль в моей победе сыграл и тот факт, что я час назад досыта накормила судей арбузом, плюс, когда только приехала, в подарок привезла им кучу московских сладостей. Да и вообще, репутация московской девчонки приносила свои дивиденды: любая моя одежонка, заботливо отобранная мамой по принципу «не жалко выбросить, когда испортишь», на фоне нарядов деревенских модниц смотрелись просто кутюровскими произведениями искусства, и я, по умолчанию, считалась самой эффектной девчонкой и мисс Верхние Колядки Тверской области.

В общем экстазе переодеваний я и не заметила, как мои подружки и друзья, позевывая, под разными предлогами стали расползаться по своим домам. Я сама уже мечтала растянуться тут же, в прохладной комнатке, на старой кряхтящей тахте, но скоро должна была вернуться бабушка, и ее явно не порадовала бы незапланированная перестановка и тряпичные горы на полу. Так как перед отъездом я клятвенно пообещала маме не расстраивать бабушку своим поведением (необходимый ритуал прощания с мамой), я, жалея себя и лелея обиду на своих так называемых друзей, принялась исправлять ситуацию и возвращать потревоженные платья и предметы мебели на их привычные места.

Укладывая первую партию юбок в старый колченогий шкаф с резными дверцами, не желавшими закрываться без скрипа, на нижней его полке я обнаружила прозрачный целлофановый пакет, таящий в себе какую-то нежно-голубую ткань. Любопытство взяло верх над усталостью: я, нетерпеливо разодрав целлофан, вытащила его содержимое и замерла от восторга.

Тут необходимо небольшое лирическое отступление. Женщины должны меня понять.

В мыслях каждой девушки наверняка существует наряд, ну, скажем, платье, которое можно назвать платьем мечты. Засыпая, она продумывает это платье до последнего шовчика, до последней бисеринки, вплетенной в замысловатый кружевной узор воланчатого подола, она любовно домысливает в комплект к нему какую-нибудь легкую прозрачную накидку, невесомые туфельки, и, представляя себя во всем этом великолепии, упивается собственной неотразимостью, навсегда влюбляясь в ощущение притягательной, жгучей, магнитной привлекательности. Весь сон она, божественно прекрасная, царит над бальным простором зала, наслаждаясь сказочной красотой колонн, отражающихся в зеркальном блеске натертого паркета; она добросовестно кивает благовоспитанным дамам, которые тотчас же, чуть прикрывшись веерами, начинают шушукаться, взбудораженные чужой красотой; она, смеясь, кружит головы прекрасным принцам, которые, не считаясь с этикетом, неприлично отвлекаются от своих нарумяненных спутниц в пенящихся нарядах, и ищут ее внимания, пока девицы плавятся от зависти и злостно покусывают свекольные губки, а с двенадцатым ударом старинных часов она… внезапно просыпается. Возможно в момент пробуждения она забудет сюжетную основу сна, но платье, это невесомое чудо, этот гимн совершенства, она точно не сможет забыть, и с сонным разочарованием обнаруживая себя в привычной домашней пижаме, потягиваясь, она в сладкой дреме проститься со своим платьем мечты до следующего сна.

А потом… Как-нибудь, спеша по своим неотложным делам, неуклюже перепрыгивая лужи на центральной улице и привычно злясь на осеннее царство зонтов, заполонившее город, в одной из зазывно сверкающих витрин модных магазинов, населяющих тротуар, она вдруг видит его… Платье мечты, с божественным каскадом складок, целомудренно-кокетливым вырезом декольте и мягко очерченным силуэтом, оно скромно украшает безликий манекен с плохо прорисованным лицом. Она надолго замирает перед этой витриной, сразу вспоминая забытые сны: и гул улицы превращается в праздничную суету бала, шипение шин по мостовой – в шелест крепдешиновых юбок, а в запахе мокрого асфальта чувствуется неуловимый аромат помад и духов с цветочным оттенком. Она растерянно опускает зонтик, почти не чувствуя, как холодные капельки дождя игриво щекочут неприкрытые участки тела, и стоит перед ним, преклоняясь, восхищаясь, мечтая о нем, глупо завидуя этому непропеченному манекену, в неподвижной жизни которого случилось такое счастье - платье, и не может никак преодолеть пограничное состояние яви и сна. Она еще не мерила его, но точно знает – ни одна вещь из её многочисленного гардероба никогда не сидела на ней лучше. Что будет дальше: она его купит и придумает себе новую мечту, померяет и разочаруется, а может просто побежит дальше, промокшая, по своим делам, так и не зайдя в магазин, – не буду додумывать, каждая из нас выберет свое разрешение данной ситуации, но такая вещь есть у любой женщины.

Так вот, из старого целлофанового пакета я достала божество, о котором мечтала всю свою сознательную жизнь. Небесно-голубое, короткое, полупрозрачное, обтягивающее, с белой ненавязчивой окантовкой, прошитой бисерно-блестящими строчками, на белых тоненьких бретельках, которые здорово бы оттенили мой шоколадный загар… Нет, эту неземную красоту определенно не мог создать обычный человек, это добрая сказочная фея со свитой из легких бабочек, сбежав на минутку со страниц детской книжки, запрятала сотканное эльфами платье в старый целлофан, чтобы я ни о чем не догадалась. Я гладила его, трогала, целовала, нюхала и не могла поверить в то, что такая красота досталась мне вот так просто, случайно, из какого-то старого пакета, сто лет пролежавшего на самом дне шкафа.

Несколько минут я не решалась примерить его, боясь не справиться со своим зашкалившим восхищением и умереть от счастья прямо здесь, на горе старых бабушкиных юбок, каждая из которых не стоила и бретельки моей находки.

Платье сидело на мне, как влитое. Оно уютно обнимало тело, обволакивало нежной голубизной ткани грудь, талию, бедра и прозрачным водопадом струилось вниз, заканчиваясь белой окантовкой чуть выше колен. Я вглядывалась в свое зеркальное отражение и наблюдала, как маленькая девочка с короткой мальчишеской стрижкой, грязными босыми ногами, впитавшими пыль деревенских засушливый тропинок и яблочным румянцем на щеках знакомится с настоящей леди, высокой, статной, красивой и уверенной в себе леди, живущей пока в зазеркалье, дозревающей там, но уже планирующей в скором времени переезд в реальный мир. Вдоволь насладившись своей привлекательностью, я осторожно сняла платье, любовно сложила его в пакет и осторожно упаковала в свой рюкзачок, с которым мне скоро предстояло возвращаться в город.

Быстренько распихав вещи по шкафам и чемоданам, я привела комнату в её первоначальный вид и, обессиленная жарой и эмоциями, легла на тахту, где и проспала до приезда бабушки, которая тут же растормошила меня, потребовав отчета о прошедшем дне. Уминая нехитрый деревенский ужин, я честно поведала бабуле о том, что творилось сегодня. Дикция, покалеченная полным ртом вареной картошки со сметаной, превратила мой рассказ в беспорядочный набор звуков, слова получались плохо узнаваемыми, да и некому было заниматься их расшифровкой. Набив едой рот, я, как бы между прочим, сообщила, что позаимствовала у бабушки из шкафа одну вещицу. Как мною и было задумано, она не обратила внимание на мое лопотание, и, устало махнув рукой - «Дожуй нормально, пигалица!» - ушла в погреб за солеными огурцами. «Вот и славненько!» - решила я и охотно воспользовалась её предложением, так как на свежем воздухе я всегда нагуливала зверский аппетит.

Через неделю заскучавшая мама затребовала меня назад в город под предлогом того, что ей необходима моя помощь в подготовке её дня рождения, который должен был случиться уже на следующей неделе. Толковым помощником меня можно было назвать с большой натяжкой, но я с радостью принялась паковать свой рюкзачок, потому что тоже невыносимо скучала по маме. На самом дне в старом целлофановом пакете дожидалось нашего триумфа мое голубое сокровище.

Два дня мы в шесть рук – я, мама и тетя Наташа – делали заготовки для салатов и холодцов: грандиозный юбилей – мамино сорокалетие – был не за горами. Ожидалось полчище гостей и несколько разрозненных набегов сослуживцев, а на выходные планировался организованный выезд всей компании на дачу. Я в счастливом предвкушении праздника ответственно выполняла все порученные мне тетей Наташей дела, чем заслужила неиссякаемый поток похвал в свой адрес. Мама, привыкшая к моей обычной хмурой непоседливости, снова с нескрываемым удивлением наблюдала за тем, как я вполне профессионально режу овощи, перемываю сервизы и смазываю маслом противни для пирогов, и, напуганная моей благовоспитанностью и деловитостью, озабоченно шептала тетё Наташе, что «с Ольгой что-то творится».

Как и все дети, я очень любила праздники. Обычно в такие дни я в слепом восторге суеты купалась во всеобщем внимании и бестолково толклась во всех комнатах сразу, создавая видимость бурной деятельности и пытаясь применить на благие цели свою бьющую через край энергию. Типичное ребяческое поведение расшалившегося школьника. В этот раз всё должно быть иначе.

Моя роль отныне преображалась: я больше не ребенок, которого можно посадить на плечи и катать по коридору, объезжая люстры, или, схватив подмышки, раскрутить по комнате, наслаждаясь моим одобрительным визгом, теперь я – маленькая леди, знающая себе цену, я – женщина, да-да, женщина и не надо переглядываться и подмигивать друг другу за моей спиной. Я докажу Вам всем, члены Братства Взрослых, что я уже не ребенок, что пришло моё время вступить в ваши ряды, и мое голубое платье мне в этом поможет.

Утром в день праздника я обнаружила на диване бежевую футболочку с розовыми цветочками и сиреневенькую плиссированную юбочку. Это мама, убегая в парикмахерскую на укладку, позаботилась о моем праздничном наряде. Закатив глаза, я полюбовалась цветочками на футболке, усмехнулась маминой наивности и убрала этот детский сад поглубже в шкаф. Спасибо, конечно, мамочка, но я уж как-нибудь сама подберу себе праздничный туалет.

К четырем часам робкими стайками начали подтягиваться гости. Мама суетилась, радостно шаркая новыми тапками (мой подарок!!!) бросалась в прихожую на каждый звонок и, не глядя в глазок, открывала дверь, со словами: «Ну наконец-то!», будто именно этих гостей она ждала больше всего, потом все бросались обниматься-целоваться, затем, смеясь и галдя, гости проходили в комнату, знакомились с ранее пришедшими и неравномерно распределялись по пространству квартиры – словом, все как обычно.

Я в это время была в детской и готовилась к своему коронному выходу. Скоро должна была состояться моя инаугурация на должность взрослой женщины. Планировался невероятный, шокирующий фурор. К голубому платью я в шкатулке с маминой бижутерией подобрала шикарное (на мой неискушенный взгляд) колье из каких-то переливающихся камушков и браслет из белых ракушек – под цвет бретелек. Долго замазывала маминой пудрой синяки на ногах – вполне ожиданный результат непродолжительных каникул у бабушки. Долго жалела, что у меня не проколоты уши, и уже хотела сделать это самостоятельно, для чего подготовила иголку, спирт и мыло, но побоялась крови и обошлась красивыми синими клипсами, найденными все в той же шкатулке с маминой бижутерией. В общем и целом, я вполне понимала волнение Наташи Ростовой перед первым балом.

Наконец по усилившемуся гомону в большой комнате я поняла, что гости расселись. Минуты через две все заметили мое отсутствие. «Оля-я-я-я-я» - завибрировал мамин голос, который подхватили еще несколько голосов маминых подруг. – «Олю-ю-юнчик, ты где-е-е-е?». «Пора!» - я в последний раз бросила на себя взгляд в зеркало, поправила правую клипсу и решительно шагнула в коридор.

Я воцарилась в дверях большой комнаты как королева, только что выбранная толпой и вышедшая поблагодарить эту самую толпу взмахом своей королевской руки. Победоносно оглядев ломящийся от явств стол и людей, тесно и дружно обсевших место угощения, я нетерпеливо и величественно ждала реакции. Я наслаждалась вытянутыми лицами притихших гостей и округлившимися (наверное, от восхищения) мамиными глазами.

- Ты где это взяла? – отмерла мама и тихим голосом, сошедшим в конце фразы на нет, добавила, - я же приготовила тебе юбочку...

- Потом расскажу, - загадочно бросила я и, умело покачивая бедрами, прошлась вдоль стены, желая многократно усилить эффект.

То, что произошло дальше, я не предполагала и в самом страшном сне. Этот эпизод войдет в десятку самых больших позоров моей жизни, нет он возглавит эту десятку, оставив далеко позади неожиданно начавшиеся на физкультуре месячные и падение на лестнице перед всей школой на первосентябрьской линейке.

- О! А я-то думаю, куда запропастилась моя старая комбинация! – дожевывая бутерброд, громко сказала моя бабушка, которая сидела рядом с мамой во главе стола. Смотрелись они, кстати говоря, как жених с невестой и меня так и подмывало проорать адресованное им «Горько!».

А потом раздался смех, нет, я бы сказала хохот, нет, я бы даже сказала, гогот тети Наташи, разрывающий деликатно-напряженную тишину, повисшую над столом. Дядя Харитон смущенно пытался одернуть жену, но сам еле сдерживал улыбку, и от этого любитель жриц превращался из вполне розовощекого мужика в пунцово-красного свекольного типа. Все остальные гости, по сигналу тети Наташи, всхрипывающей и вытирающей уголком скатерти слезящиеся от смеха глаза, несмело и доброжелательно хихикали в кулачки.

Следует заметить, что пока улыбающаяся мама не увела меня обратно в детскую, я еще не понимала, в чем дело, и растерянно оглядывала свое голубое платье в поисках до ужаса смешного пятна, так позабавившего маминых гостей. И только в комнате, меня, непонимающую причин провала, но в любом случае собирающуюся всплакнуть по этому поводу, усадили на кровать, мама прижала меня к себе, и, убаюкивающе раскачиваясь, объяснила, что мое голубое божество – никакое ни платье, а обычное нижнее белье, можно сказать пижама, в которой моя бабушка спала в молодости, и которую у неё рука не поднялась выбросить, когда она стала ей совсем мала. «Такой ночной наряд называется комбинация, и когда ты подрастешь и выйдешь замуж, тоже будешь спать в таких штуках», - инструктировала меня мама, метаясь по комнате в поисках утренних футболочки и юбочки, запрятанных мною в самую глубину шкафа. Наконец, она нашла что искала, и, вздохнув, села рядом: «Малыша, ничего страшного, конечно, не случилось… - мама безусловно лукавила, народ в комнате до сих пор стонал от смеха - … Олёнка, ты не переживай, переодевайся в футболочку и приходи к нам, ладно? А я пойду к гостям, они же ждут…»

• Спасибо, что не засмеялась, - буркнула я ей в спину, - представляю, чего тебе это стоило.

• Глупости, малыша, давай живенько переодевайся…

Тут в мою комнату под предводительством тети Наташи влетели мамины подруги и накрыли меня галдящей толпой успокаивающего квохотания. Компенсируя свой непедагогичный смех, они прижимали меня к себе, обдавая приятным ассорти духов, подбадривающе кивали, на разные голоса делились своими «историями позора», выслушав которые я, по их мнению, должна была бросить свои глупые переживания, и сами тут же хохотали над ними. Неожиданный девишник меня здорово напрягал – я привыкла переживать такие вещи в гордом одиночестве – но упрямые тетки не пожелали выходить, даже когда я, устав убеждать всех, что совсем не переживаю из-за случившегося, потребовала освободить купе для переодевания. Мама заметила мою напряженность и, уважая мои чувства, увела свою разношерстную компанию обратно за стол, где мужчины во главе с дядей Харитоном самостоятельно и вполне удачно себя развлекали – благо спиртного было предостаточно - и ничуть не скучали без своих законных жен и именинницы.

Праздник получился веселым – своим коронным выходом я задала хороший тон для дальнейшей гулянки. Не желая расстраивать маму, я чуть позже, конечно, вышла к гостям и сидела вместе со всеми за столом, теребя под скатертью плиссированную юбочку, и даже поклевала моего любимого «Оливье» - мама знает какой-то секрет этого салата, получается невероятно вкусно – и разошлась в конце вечера, и танцевала вместе со всеми, и помогала тетё Наташе дотащить пьяного дядю Харитона до их квартиры, и случайно заснула в окружении самых стойких гостей под журчание гитары, струны которой ласково перебирал мамин бывший начальник.

На следующее утро я проснулась в своей кровати и, выныривая из сна, долго вспоминала вчерашние события. На полу, неопрятно-голубоватой тряпичной лужицей, как медуза, выброшенная на берег, лежала бабушкина комбинация. Я поморщилась и отвернулась. «Надо отдать бабушке эту свидетельницу моего позора», - вяло подумала я – настроение было ужасное: все положительные эмоции вчерашнего дня были напрочь перекрыты воспоминанием неудавшегося триумфа. Слово «комбинация» во всем многообразии его значений автоматически вошло в черный список слов, употребление которых я сократила до случаев крайней необходимости и по возможности избегаю. В тот же черный список входят (я бы сказала вливаются) «рыбий жир», «молочные пенки», мятные эссенции и прочий лингвистический сор.

До сих пор эту историю я почему-то никому не рассказывала. Хотя обычно на посиделках с друзьями мои автобиографические байки пользуются немалым спросом, а богатый репертуарчик с годами поиссяк и нуждается в новых пополнениях. И не буду врать, что история эта оставила в моей детской душе какой-то невероятно жгучий след, отразившийся и вскипевший впоследствии непреодолимыми комплексами, нет, ничего такого не было, ну попереживала, конечно, и затерлось, отпустило, забылось все это со временем. Но вот … не рассказываю я эту историю никому. И сплю в обычной пижаме. Штанишки у нее мне уже давно коротковаты, а верхняя рубашечка всегда расстегивается во сне. Но меня вполне устраивает такая … комбинация, и другой мне не надо.

Пожалуй, пора прощаться с детством. Пережить его и простить себе все недоразумения, такие смешные, такие глупые и безобидные, на наш, уже взрослый взгляд.

• Ну, берешь ты или нет? – Машка устала ждать моего решения и, подозревая худшее, заблаговременно надулась.

• Беру! – решилась я и отправилась выбивать чек, провожаемая озадаченным взглядом опешившей подруги, не готовой к такому повороту событий. «Я куплю себе это платье как память о детстве, и даже если мне ни разу не придется его одеть, я никогда не пожалею о сделанной покупке», - инструктировала я себя по пути к кассе и обратно.

Мы вышли из магазина, оборудованного кондиционерами, и снова очутились в липком летнем мареве. В руках у меня красовался фирменный пакетик с обновкой. Рядом шла хмурая Маша, придумывая веские поводы для обиды на меня, не находя их и от этого злясь ещё больше. Разговаривать не хотелось.

• Оль, - обратилась ко мне подруга перед прощанием до завтра, - у меня через неделю корпоративка… Дашь его одеть? – Маша небрежно кивнула на пакетик, плохо скрывая завистливый взгляд.

Я неохотно кивнула: ненавижу «давать поносить» свои вещи, я ужасно, патологически брезглива, и Маша прекрасно об этом знает. Но она – исключение, и я, пересилив себя, дружелюбным тоном подтвердила свой кивок: «Дам!»

Мы разошлись по домам, недовольные друг другом.

Я вошла в прохладную прихожую моей квартиры и устало-счастливо вздохнула: обожаю возвращаться домой. Прямо там, в прихожей, я скинула прилипший к телу летний костюм и голышом прошлёпала в ванную. Выйдя после душа, влажная (ненавижу полотенца!) и посвежевшая, я почувствовала настойчивое желание посмотреть на себя еще раз в новом платье: впечатления, полученный от лицезрения себя в зеркале магазинной примерочной, уже поутихли и требовали срочного обновления. «Ну что, обновочка, пора знакомиться?» - ласково проворковала я, доставляя наряд. Ценник зацепился за плетеные ручки фирменного пакетика, и я осторожно, боясь испортить невесомое платье, стала его отцеплять. Провозившись с этим пару минут, я, наконец, освободила прилипчивый ценник, и просто так, случайно, прочла его. Там значилось название торговой марки и наименование покупки, которое я, не веря собственным глазам, прочла несколько раз: «КОМБИНАЦИЯ женск.».

О-БАЛ-ДЕТЬ! Захлебываясь в эмоциях, я потянулась к телефонной трубке и, еле сдерживая истерическое хихиканье, пролопотала:

• Маш, это я. Слушай, на корпоративку наденешь что-нибудь другое, а то тут такое дело… - я хохотала и не могла остановиться, заставляя подругу разбирать покорёженные смехом слова. – Ладно, слушай по порядку. Когда я была маленькая, меня как-то раз отправили к бабушке…

ОСА