Как в кино - не будет (часть 7)

Глава седьмая. Раз детектив, два детектив. Конечно, с появлением у нас в квартире Никиты жить стало если не лучше, то уж, по крайней мере, веселее. Все-таки жилище наше теперь чуть меньше походило на склеп или на филиал психбольницы. Но ведь сказано же где-то: погибнет человек от разума своего. Или, точнее: «Умножая мудрость свою, умножает человек печаль в сердце своем». Глава седьмая. Раз детектив, два детектив. Конечно, с появлением у нас в квартире Никиты жить стало если не лучше, то уж, по крайней мере, веселее. Все-таки жилище наше теперь чуть меньше походило на склеп или на филиал психбольницы. Но ведь сказано же где-то: погибнет человек от разума своего. Или, точнее: «Умножая мудрость свою, умножает человек печаль в сердце своем». Ко всему прочему, с легкойрукитого же Никиты я пристрастилась к детективам. Он же сам мне их и приносил: прочтет — и отдает. А читал он, в основном, именно детективы, причем в невероятных количествах. Где только доставал. И в какой-то момент у меня, наверное, количество перешло в качество: я вдруг поняла, что все рассказы Никиты о его собственной жизни — это капелька факта, щедро разбавленная талантливо сваренным компотом из нескольких историй. Написанных и опубликованных разными людьми и в разное время. А собственная жизнь Никиты получалась — в его изложении! — чрезвычайно яркой, интересной и насыщенной невероятным количеством приключений. Со стрельбой, драками, гонками на машинах и роковыми красавицами, желавшими во что бы то ни стало заманить его в свои сети. Брачные, разумеется. Но, насколько я могла судить, удалось это пока только двум: его первой жене, которая, судя по рассказам, красотой отнюдь не ослепляла, и Ирине — женщине, безусловно, интересной, но даже в моих пристрастных глазах подруги детства — не красавицы. Но о личной жизни Никиты чуть позже, тем более что я потом невольно оказалась в самом центре ее событий. А детективы произвели на меня еще и вот какое воздействие: я стала подмечать загадочное и странное едва ли не во всем. В том числе и в поступках моих соседей. А в первую очередь задумалась над одним совпадением: через какое-то время после самоубийства Елены Николаевны было объявлено о погашении всех облигаций внутреннего займа чуть ли не до прошлого года включительно. И получилось так, что за кипу казавшихся бросовыми бумажек Никита получил в общей сложности около трех тысяч рублей. Что в ценах 1990 года было значительной суммой. О чем сам же Никита с милой непосредственностью всем и доложил. Лидия Эдуардовна чужиеденьгисчитать не любила, поэтому отнеслась к сообщению равнодушно. Ирка обрадовалась — денег вечно не хватало. А я задумалась. Показалось мне или действительно так было, что в ночь, когда произошла трагедия, Елена Николаевна была в своей комнате не одна? Кто-то, похоже, приходил к ней, причем знакомый. Чужих она боялась панически. А с этим «кем-то» чуть слышно шепталась, вроде бы передвигала какие-то вещи, но провожать не вышла. Конечно, мне все могло и почудится: стена между нашими комнатами была хоть и треснувшая, но все-таки капитальная. Хотя... слух у меня за годы вынужденного сидения взаперти стал, как у кошки. Или как у тюремного заключенного: слышу все шорохи, а уж в бессонницу — тем более. Масла в огонь нечаянно подлила Лидия Эдуардовна, которая как-то сказала мне, когда мы вместе пили чай: Не пойму я Никиту Сергеевича. Солидный человек, дает понять, что работает в секретном учреждении. А по мелочам — врет. Я тут увидела у него портсигар — не из дорогих, но и не безвкусица: карельской березы с инкрустацией. И уголок один со щербинкой. Купил у кого-нибудь? — предположила я, опасаясь снова заняться «сбором улик». Да нет. Это портсигар мужа Лены Шацкой, единственная его вещь, которая у нее сохранилась. Она же после ареста отреклась от него, все продала или выбросила. А портсигар сохранился. Потом, когда она уже совсем не в себе была, она с этой деревяшкой разговаривала, как с живым существом, Витей называла. То есть именем мужа... Наверное, она его Никите подарила. -То-то и оно, что он мне сказал: «Фамильная вещица, еще моему деду принадлежала». Врет. А зачем? Действительно — зачем? Тем более что я своими ушами слышала, что ни дед, ни отец Никиты не пили и не курили, а он вот — неизвестно в кого пошел. Зачем некурящему — портсигар? И почему не признаться, что никакая это не фамильная вещица, а очередной подарок покойной Елены Николаевны? Кстати, в ее комнате Никита устроил себе что-то вроде кабинета, где проводил «деловые встречи» и иногда работал. Ирка по-прежнему трудилась в издательстве и приходила домой только к вечеру. А на деловых встречах очень мало говорили о делах в моем понимании. Все больше «сделать», «толкнуть», «наварить», «дать на лапу». О трещине в стене между комнатами никто, кроме меня, не знал, поэтому разговоры велись в полный голос. Впрочем, я не совсем справедлива к Никите. Благодаря ему у меня появились две вещи, очень украсившие жизнь: телефонный аппарат в комнате и импортная инвалидная коляска — очень легкая, с почти бесшумным ходом и умеющая чуть ли не подниматься по лестнице. Этого я пока не пробовала — страшно было. Продуктами меня теперь снабжал Никита и делал это, что называется, «по первому классу». Правда, не за мои прекрасные глаза и не из сострадания, а за то, что выполняла обязанности его секретаря. В основном, на телефоне, но иногда приходилось перепечатывать кое-какие бумаги. Довольно, кстати, скучные. Договор, субдоговор, протокол о намерениях и всякая прочая абракадабра, вошедшая в нашу жизнь вместе с перестройкой и рыночными отношениями. Меня, правда, эти рыночные отношения мало касались. Разве что в случае с коляской. Как мне объяснили, такую коляску у нас раньше купить было абсолютно нереально. Стоила она дорого, но дело было даже не в этом, а в том, что уж если они к нам и попадали, то только по спецзаказам. И распределялись строго среди своих, привилегированных убогих. Инвалиду местного масштаба, вроде меня, не светило абсолютно ничего. А рынок есть рынок. Никита взял у меня кольцо с бриллиантиком, которое мне досталось «по наследству» от Марии Степановны, а спустя какое-то время притащил коляску. Одно продал, другое купил. И спасибо ему огромное, и нечего придираться к странностям поведения. У каждого барона свои фантазии. Вон Лидию Эдуардовну почти силком заставил переселиться из ее клетушки в бывшую комнату Лоскутовых. И мебель туда собрал — все приличное, что еще оставалось в квартире. Так что в нашем житье-бытье стали появляться какие-то даже черточки семейного уклада. Во всяком случае это мало походило на обычную коммуналку. В освободившейся же комнатенке устроили «телефонную». Поставили туда столик, кресло и пепельницу. Закрой дверь и болтай, сколько угодно, никому никто не мешает. Удобно! С моим же аппаратом получилась некоторая накладка. То есть работал он вполне нормально. Но если я, например, поднимала трубку в своей комнате, а Никита, Ира или Лидия Эдуардовна подходили говорить в «телефонную», то я слышала все от слова до слова. При том что трубка у меня уже была положена. Такой вот странный телефон-репродуктор. Но об этом я не сказала никому. По целому ряду причин. Главная же была — нежелание огорчать Ирку. Дело в том, что Никите звонило множество людей. В основном, женщины. Большая часть разговоров была невинно-деловая. Однако некоторые... То, что отвечал Никита своему абоненту, не всегда соответствовало тому, что говорил этот самый абонент. Например, вечером приятный женский голос просит Никиту Сергеевича. Он подходит, я «отключаюсь». И слышу: Ника, «мой» уехал до утра, я свободна. Приедешь? К сожалению, мой друг, завален работой, сижу сейчас с автором, и сидеть нам не меньше трех суток. Так что с вашим предложением придется подождать до более удобного случая. Но Ника, ты же обещал... К сожалению, обстоятельства успели перемениться. Я вам позвоню, когда что-то прояснится. Никакой автор у Никиты не сидит, я точно знаю. Он валяется на диване, читает газеты и поддерживает видимость разговора с Иркой. Минут через пятнадцать — еще один звонок, еще один приятный женский голос: Никита, я могла бы освободиться через полчаса... Да? Ну что ж, примерно этого я и ждал. Встретимся... У меня есть ключи от квартиры брата. Встретимся там через час. После его ухода Ира заходила ко мне и жаловалась: И опять, наверное, на всю ночь. Ну что за проклятая работа! Собирались вечер провести спокойно, вдвоем — опять эти его агенты. Зла не хватает, ей-богу! Скорей бы уж в отставку уходил. Да уж... — неопределенно мямлила я. — Работа... Но ведь кому-то надо... Он просто безотказный, поэтому на него все и валят! Ну, не расстраивайся. Работает ведь человек, а не шедевры творит... В общем, было довольно противно. И вмешиваться я не имела права: подруга любила своего мужа совершенно слепо. Доставала лекарства для его матери, выслушивала бесконечные жалобы по телефону от первой жены, как тяжело одной воспитывать сына, ходила на цыпочках, если супруг работал за письменным столом или спал после утомительных контактов с «агентами». Открыть ей глаза? Сама не маленькая, поймет когда-нибудь. Да и потом, положение у меня было дурацкое. Помимо своей воли, я оказалась как бы сообщницей Никиты. Уходя из дома днем, он давал мне детальные инструкции, кому, что и как отвечать по телефону. Если позвонит такая-то, сказать, что уехал на месяц в командировку. Снимать восстановление Армении после землетрясения. Если позвонит такой-то, то попросить перезвонить через неделю, потому что еще не все готово. Маме сказать, что монтирует передачу и сам позвонит, когда освободится. А если позвонит закадычный друг Слава, то дать такой-то номер телефона. Но больше — никому. Этот самый Слава был, кстати, совершенно непохож на своего дружка. В отличие от Никиты, всегда несколько излишне эмоционального (чтобы не сказать — суетливого), Слава был замедленно-спокоен и немногословен. О себе говорить не любил. Как-то в ожидании Иры и Никиты он просидел у меня в комнате около часа. И очень мне понравился. От него исходило обаяние мужественности. Не накачанных бицепсов или физической притягательности, а чувство, так сказать, защиты и опоры. Каменной стены, за которую с восторгом спрячется любая женщина. Но говорили, в общем, ни о чем. О погоде, о политике, о детективах. Ничего личного. Потом Слава стал приходить чаще. Иногда даже в отсутствие Никиты. Не ко мне, разумеется, — к Ирине. Помогал делать какие-то мелочи по дому: укрепить полку, починить протекающий кран в кухне, заменить перегоревшие пробки. Никита в этом плане был пустое место. Ни гвоздя забить, ни чашку склеить. Вот бы тебе какого мужа надо! — не удержалась я как-то. — Хозяйственный, спокойный, по командировкам не мотается, с агентами не контактирует. И собою хорош. Может, и надо было бы, да не будет. Слава женат, у него сын, а слово «развод» в лексикон не входит. Нет для него такого понятия. Почему же он никогда с женой не приходит? Она была дружна с первой женой Никиты и меня принимать не желает. В общем, женская солидарность. И еще страх, что дурные примеры заразительны. Судя по тому, как часто Слава у вас бывает и сколько времени тут проводит, домой он не торопится. Никита говорит, у них все не так гладко. А что говорит Слава? Слава вообще ничего о себе не говорит. И о Никите тоже. Когда я попыталась спросить о какой-то ерунде, просто хотела понять причину некоторых поступков, он мне ничего не сказал. А ведь они дружат больше сорока лет. В одном роддоме родились в один и тот же месяц, в одном доме жили после войны, в эвакуации вместе были — не они, конечно, а их матери, — с августа сорок первого и до сорок третьего... Никита никогда не говорил, что был в эвакуации, — медленно проговорила я. Что-то мешало мне просто пропустить эту информацию. Да его же туда годовалым увезли, что он может помнить? И тут я вспомнила: «А моя мама потеряла колечко в октябре этого же года... Ночь, спешила в бомбоубежище, я у нее на руках годовалый...» Как могла мать Никиты потерять в октябре колечко в центре Москвы, если уже в конце августа эвакуировалась на Урал, в Златоуст? И эта просьба — не говорить Ире... Я затрясла головой. — Что с тобой? — удивилась моя подруга. Нервный тик, не обращай внимания. Квартиру твоему супругу все еще обещают? А вот и нет, — рассмеялась Ирина. — Самое позднее через полгода переедем. Стены уже стоят. Однокомнатная прелесть, двенадцатый этаж башни, до Останкино — рукой подать. Поживем там, пока не найдем хороший вариант обмена. Господи, как я мечтаю вырваться из этой развалюхи! И я оставила все невысказанное при себе. Не так много радости было в жизни Ирки, чтобы обращать ее внимание на какие-то несуразности в поведении супруга и лишать мечты всей жизни. В конце года случилось сразу два события, причем оба радостные. Что для нашей квартиры нехарактерно. Во-первых, Никита действительно получил ордер на квартиру. А во-вторых, годовщина ихсвадьбысовпала с его юбилеем: полтинник. Обасобытияпредполагалось отметить с размахом и одновременно. И меня, и Лидию Эдуардовну тоже пригласили. Однако моя радость была омрачена в общем-то пустяком. Когда почти все гости уже собрались, но еще не расселись, я услышала, как Никита тихонько сказал одному из приятелей: А вон там моя дальняя родственница, баронесса фон Кнорре. Настоящая, а не самозваная. Квартира большая — пусть живет, а то ведь совсем одинокая старуха... «Мама дорогая! — мысленно ахнула я, — да он просто пижон! Он себя придумывает и потом убеждает остальных. Показушник...» Слава, как всегда, пришел один. И не столько сидел за столом, сколько помогал Ирке на кухне. И потом, когда гости разошлись, помог убрать и вымыть посуду, навести порядок в комнатах. Ночевать домой вообще не пошел, ему постелили в «кабинете». Ничего себе, семейная жизнь! А неделю спустя Ирка пришла ко мне среди ночи с совершенно перевернутым лицом и сказала, что они разводятся. Долго не хотела говорить, почему, но потом разрыдалась и призналась: Не могу я больше жить в этом вранье! Уехал на три дня «в командировку», а мне коллега говорит: «Видела твоего драгоценного в нашем доме: шел под ручку с одной актриской, этажом ниже живет». Он «вернулся», я, конечно, спросила: правда? Вертелся, крутился, потом, наверное, надоело, сказал: да, правда. Я и раньше догадывалась... Ну, я сказала: «Уезжай к себе, квартира есть». А он, а он... У Ирины началась истерика. Я кое-как привела ее в чувство и узнала то, о чем могла бы догадаться. Потому что и так много знала. Никита сказал, что никуда из этой квартиры уезжать не собирается. Что если Ире приспичило разводиться и разбегаться — пусть едет в эту панельную хрущобу и живет там. А он, Никита, с места не сдвинется. Он и женился на ней по двум причинам: знал, что не будет хлопот с детьми и родственниками и что жить будет в центре, в настоящей квартире, а не собачьей конуре. Со временем здесь все его будет, ходы он уже ищет. И вообще у него нет денег на такие причуды, как переезды и покупка современной мебели. Пусть продаст жемчужное ожерелье, все равно, считай, краденое, на все хватит и еще на жизнь останется. С покупателем он поможет. А менять образ жизни не собирается: одной женщины ему мало, и он еще не старик. Впрочем, если Ира передумает, он не против: будут жить, как жили, а свою квартиру он отдаст сыну — мальчик уже подрос. Нет, я решила — уеду. Я ведь уже даже не жена — так, обслуга. Забыла, когда у нас последний раз что-то было. Он же так устает! И про контрразведку все наврал, «полковник». Он и в армии-то никогда не служил,здоровьене позволило. А когда я ему и это сказала, он мне очень спокойно заявил: «Не переношу истеричек. Одна мне уже пыталась испортить жизнь — пришлось уговорить повеситься. Да-да, я вашу Елену Прекрасную убедил в том, что она должна покончить с собой, если не хочет, чтобы меня арестовали и расстреляли. Она послушалась, как миленькая. И не смотри на меня так: меня в это время в Москве не было. Официально. И нет ни следов, ни свидетелей». Значит, мне не почудилось! Это был Никита. Лгун, воришка, убийца... И я осталась в полной зависимости от него, когда Ирина уехала. Может, он и подождет, пока девяностолетняя Лидия Эдуардовна сама отойдет в лучший мир. Но мне-то всего тридцать шесть! И ради осуществления мечты — получить всю квартиру, меня можно и «поторопить»... Проклятая квартира! продолжение следует...**_ Светлана БЕСТУЖЕВА-ЛАДА.**_