Послушница

“Поговори с ней,— плакала в телефонную трубку моя институтская приятельница.— Может быть, у нее что-то случилось, а она нам не рассказывает. Я тебя умоляю, помоги спасти девочку. Она сошла с ума! Я тоже скоро свихнусь, живу на таблетках. Ну, прошу тебя...” “Поговори с ней,— плакала в телефонную трубку моя институтская приятельница.— Может быть, у нее что-то случилось, а она нам не рассказывает. Я тебя умоляю, помоги спасти девочку. Она сошла с ума! Я тоже скоро свихнусь, живу на таблетках. Ну, прошу тебя...” Все мои попытки выяснить, что произошло, наталкивались на новые приступы рыданий. “Нет, это нужно видеть самой. Этого не объяснить. Приезжай!” Татарка Наиля когда-то была самой красивой девушкой на нашем курсе. И самой, пожалуй, талантливой. Мы еще только-только осваивали сложности арабского произношения, а она уже бойко разбирала затейливую вязь Корана. Получила красный диплом, через три года защитила кандидатскую диссертацию, осталась преподавать язык в институте. Завидная для большинства карьера. И в семейной жизни у нее все складывалось на зависть окружающим. Муж - подающий надежды физик, все надежды оправдал с лихвою и даже с началом перестройки в "осадок" не выпал, а продолжал вести очень даже достойную жизнь без материальных проблем. Жену обожал, носил на руках в прямом и переносном смысле слова, дочку единственную холил и лелеял, как экзотический цветок. Так что могло произойти в этой семье, если Наиля захлебывается в рыданиях и обращается ко мне за помощью, словно утопающий за пресловутую соломинку хватается? Порог их квартиры я переступила, готовая к самому худшему. Наиля даже не вышла мне навстречу, она сидела на кухне в какой-то прострации и глядела в стену пустыми глазами. Меня она, кажется, и не заметила. — Что случилось? — не выдержала я,— Алена заболела? — Физически она вполне здорова,— негромко сказал Сергей, муж Наили, привычно, по-видимому, капая в чашку какое-то лекарство.— Признаков душевной болезни я у нее тоже не нахожу... Если, конечно, считать нормальным желание девятнадцатилетней девчонки уйти в монастырь. — Может быть, был неудачный роман? — робко предположила я.— Подожди, перемелется — образуется. Себя вспомни: первая любовь всегда кажется единственной и последней... Наиля вдруг очнулась и безнадежно махнула рукой: — Если бы роман! Я ведь с какой только стороны к ней не подъезжала! Думала даже, что у нее ребенок может быть, хотела ободрить как-то, посоветовать. Жизнь есть жизнь. Так она какое-то время отмалчивалась, терпела, а потом принесла мне — ты не поверишь! — справку из женской консультации. А в справке вот такими буквами написано: “ДЕВСТВЕННИЦА”. Я думала — со стыда сгорю. А она спокойна, только обронила как-то: “Мама, плотская жизнь — это не все и не самое главное”. И опять заперлась у себя со своими красками и дощечками. Видеть их не могу. — Какие краски, Наиля? Какие дощечки? Объясни все толком. — Ах, да, ты же не знаешь! Алена с шести лет рисует. Прекрасно, кстати, рисует. Собиралась в Суриковское училище поступать. А год назад поехала с подругами в Загорск — с этого все и началось. Сначала тихо, незаметно: то я натыкаюсь на альбомы по иконописи, то Алена вдруг с утра пораньше в церковь отправляется... В церковь! Алена!! Сережа абсолютный атеист, я вообще мусульманка, как тебе известно. Алена даже некрещеная.... была. И вот — нате вам. Моя дочь — монахиня! Сергей снова начал капать лекарство в чашку. А я пошла к Алене, Помнила я ее десятилетней девчонкой — очень хорошенькой и страшно непоседливой. Кроме того, болтушкой. И вот это "веретено" превратилось в смуглую, тонкую девушку, туго, по самые брови повязанную белым платком. И говорила она по-другому: медленно, очень тихо, долго думая перед каждой фразой. А руки работали: набирали краску, делали мазок, замирали, снова клали мазок... Алена писала икону. Точнее, копию с рублевской Троицы. И на мой дилетантский взгляд, делала это прекрасно. Но Алена комплимента не приняла. — Скопировать проще всего. А вот от себя написать так, чтобы все каноны письма были соблюдены, но собственная вера обозначилась — ох, как трудно! Я еще не умею, дай мне Бог лет через двадцать научиться. Вот кончится послушание, приму постриг — только этим и буду заниматься: учиться писать иконы от души. — Но почему иконы, Алена? Почему не пейзажи, не портреты? Ты же очень талантлива! — Почему человек выбирает ту или иную стезю? Неисповедимы пути Божьи, и трудно объяснить тем, кто не хочет слышать... А я лет с тринадцати думала: как же я смогу выйти замуж и рисовать? Ведь семья отнимает все время, тем более, когда дети маленькие. Я так боялась, что придется пожертвовать живописью. Слава Богу, не придется! В монастыре меня никто не будет дразнить “старой девой” или знакомить с “женихами”. Буду жить так, как мне хочется: молиться и рисовать. А больше меня ничего не интересует. — Но ты ведь еще в общем-то ребенок, Алена. Потом пожалеешь— кого винить будешь? — О чем пожалею? Вот и вы тоже не хотите понять, что для меня вся жизнь — в живописи. — Ты сама решила... монахиней стать? — Кто же это за меня решать будет? Просто раньше не было монастырей. Женских, во всяком случае. И еще, когда я первый раз поехала в Троице-Сергиевскую, то узнала, что там принимают девушек в иконописную школу. Нужно только... — Свидетельство от гинеколога? — не удержалась я и тут же раскаялась. Но Алена, казалось, не заметила моей бестактности. — Нужна рекомендация батюшки. Священника того прихода, где я молюсь, исповедываюсь, причащаюсь. Ведь одних способностей к живописи мало, чтобы святые лики писать. Вера нужна. Настоящая. И душевное спокойствие, чтобы не исказить ничего, в ересь не удариться. Много чего нужно. Слава Богу, я все испытания прошла. Скоро поеду в Лавру, там при монастыре поживу. — Алена, ну в наше время проще сразу повеситься! Ты хоть читала, что об этих монастырях пишут? О святых-то обителях… Тонкие брови на смуглом лице чуть дрогнули, сдвинулись, но голос остался по-прежнему ровным и неторопливым: — Потому еще и хочу — в монастырь. Чтобы не трогали, не оскорбляли, не мешали. Мама переживает, а напрасно, между прочим. Неужели ей будет спокойнее, если я начну по вечеринкам бегать? Или замуж выйду — неизвестно, какой муж попадется. Я читать почти перестала: везде несчастья, болезни, убийства, страдания... Нет, это не для меня. Я мечтаю, что лет через пять буду часовню расписывать в том монастыре, где постриг приму. Вот закрываю глаза — и вижу... А мужа будущего, детей — нет, не представляю себе. Не хочу представлять! Наверное, я прирожденная старая дева. Бедная моя Наиля! Со стороны мне оказалось легче увидеть то, во что отказывался верить наш отравленный атеизмом, эмансипацией и прочими прелестями мирской жизни рассудок. Не все женщины хотят выйти замуж, не все женщины хотят сделать карьеру. Есть такая высокая ступень духовности, на которую нам с ней уже никогда не подняться. Ибо какими бы одержимыми в работе — любимой! — мы ни были, все равно остается еще что-то, называемое личной жизнью. И обе эти ипостаси почему-то редко составляют единое и гармоничное целое. А вот у Алены совпали и составили... И почему мы решили, что в монастырь уходят исключительно из-за трагических или драматических событий в мирской жизни? А если нет ни драмы, ни, слава тебе Господи, трагедий — просто хочется покоя и исключительно духовной жизни? Мы же смотрим на монахинь почти как на инопланетянок и пытаемся докопаться до трагедии, которая подвигла этих женщин на отрешение от жизни со всеми ее радостями и горестями. А то и самозабвенно копаемся в тайнах монастырской жизни, выискивая там пороки и преступления. Словно хотим убедить себя, что и там то же, что и везде: зло, грех, пороки… Я не готова давать определения, тем паче — рекомендации. Думаю, что Наиля когда-нибудь поймет, что Алена выбрала далеко не самый страшный путь самовыражения. Но ведь матерям всегда кажется, что их дети только и думают о том, чтобы поломать свою судьбу и упустить счастье. — Вот вы все жалуетесь на то, что жизнь стала грубой, а искусство — бездушным, жестоким, противоестественным,— сказала мне на прощание Алена.— Каковы люди, каковы их души — таково и искусство. Оно не станет ни более возвышенным, ни менее пошлым, если не изменятся люди, создающие произведения искусства. Но каждый должен понять это сам... Теперь в моей комнате висит небольшая икона Богоматери с младенцем. Я не знаток живописи и не слишком религиозный человек — не в те времена росла и воспитывалась. Но от иконы, написанной Аленой, исходят покой и умиротворенность. Светлана Бестужева