Возлюбленные насильника (жены Ивана Грозного)

   Серым ноябрьским днем жители Александровской слободы стали свидетелями ужасного происшествия: разгоряченные кони, впряженные в летний возок, но без кучера, свернули с припорошенной снегом дороги к пруду, с размаху вылетели по тонкому льду на его середину и — провалились. Кони отчаянно ржали, бились в постромках, расширяя полынью. Повозка опрокинулась вверх колесами, и тут невольные очевидцы услышали пронзительный женский вопль. Испуганные жеребцы рванули в разные стороны, каким-то чудом освободились от упряжи, а легкий возок, на мгновение задержавшись на поверхности, ушел на дно...

Так исчезла из жизни Ивана Грозного его пятая (правда, невенчанная) жена — Марья Долгорукая. А ведь только вчера он ввел ее в царские покои и на правах мужа возжелал тела новобрачной. Марья полностью соответствовала стандартам, предъявляемым Иваном Васильевичем ко всякой очередной невесте: и лицом пригожа, и ростом хороша, и дородностью соблазнительна... Да вот беда: в первую же ночь вместо досадной неловкости, присущей неопытной девице, она поддалась чувственной страсти, рукодвиженьями и советами понуждая супруга к положениям, вызывающим особое удовольствие. Сие Ивану Васильевичу показалось весьма подозрительным: откуда у юной боярышни столь совершенные знания в искусстве, которое ей только предстояло постичь? Кто научил? Где? Когда?

Изрядно утомленный под утро резвостью жены, государь тем не менее учинил допрос. Марья плакала и божилась, что ввечеру еще была невинна, что усердствовала “токмо ради угождения”... Однако царь, сообщают историки, приказал посадить ее в возок, запрячь диких лошадей и пустить на пруд, где несчастная и погибла.

“Этот пруд, — утверждал современник Ивана Грозного англичанин Горсей, — был настоящей юдолью смерти. Много жертв было потоплено в нем. Рыбы там питались в изобилии человеческим мясом и оказывались отменно вкусными и пригодными для царского стола”.

Не в том ли водоеме навсегда потерялась и шестая жена неутомимого сластолюбца — Анна Васильчикова? Ни в каких хрониках не зафиксирована ее судьба, летописцы лишь упоминают: мол, была такая. И добавляют: конец ее неизвестен. Зато о седьмой супружнице — Василисе Мелентьевой — говорят более определенно: государь уличил благоверную в легкомыслии — донесли ему будто, что у статной красавицы обнаружился ухажер и она в домоганиях ему уступила, не убоявшись гнева сурового мужа. Была ли застигнута Василиса на месте прелюбодеяния или злой навет ее опорочил — в бумаги не занесено. О наказании же ей — за измену — сказано вскользь: Грозный, дескать, всю обвязал веревками, крепко заткнул ей рот, повелел положить в гроб и живую похоронить.

Наверное, и теперь найдутся среди наших читателей люди, которые согласятся: “А и правильно! Не сумела сохранить честь до свадьбы, опозорила распутством мужа — вот тебе и поделом!” И еще воспаленной ревностью оправдают дикую месть, припомнив, что вообще в те времена нравы были жестокими, и женщину, если согрешила она в молодости, а после венчания это открылось, если не подпускала к себе благоверного, выгоняя его из постели грубостью либо притворством, пороли принародно батогами. Могли и в землю закопать по самый подбородок да приставить надсмотрщика, чтоб никто из жалостливых прохожих не давал преступнице ни есть, ни пить...

Однако Иван Васильевич в адвокатах не нуждается, не судьи мы ему! Человек просвещенный (проштудировал все книги дворцовой библиотеки, особливо по священной, церковной и римской истории), он жил по собственному разумению. В 13 лет затравил псами князя Шуйского, в 16 лет принял титул самодержца, потом покорил Казань, завоевал Астрахань, учредил в Москве книгопечатание, присоединил Сибирь... В шестнадцать же годков женился на Анастасии Романовне Захарьиной, неистово любил ее и называл “своей юницей”. Увы, “вражьим наветом и злых людей чародейством и отравами царицу Анастасию извели”, — жаловался потом царь. Он возил ее по монастырям, по святым местам, надеясь, что она выздоровеет, богатыми дарами осыпал лекарей. Все напрасно!

А на восьмой день после погребения Анастасии случилось то, о чем составители хроник пишут обтекаемо: освободившись от семейных обязанностей, Иоанн IV предался необузданному разврату. Сам же он относил это к царским потехам. Ну, например, едет Иван Васильевич по городу или деревне, навстречу — местные бабы. И какая-нибудь из них ему непременно глянется. “Эй, Федька, — кричал тогда государь постоянному своему спутнику Федору Басманову, — доставь-ка мне вон ту...” Федька — команду стражникам. И начиналась облава.

Пойманных баб сгоняли к самому богатому дому, хозяев которого выталкивали на мороз, сени же заполняли пленницами. Поскольку Иван Васильевич к тому часу не помнил, какая именно из них ему понравилась, всех задержанных раздевали донага и по одной запускали в жаркую спальню, где повелитель московский весело и не уставая ублажал неукротимую похоть. Правда, тех, кто кричал заполошно от страха и сопротивлялся, немедля выставляли на холод голыми и босыми и держали так подолгу, пока не запросятся назад.

Некий итальянец, путешественник, занес в дневник и другой поразительный факт: увидев жену одного из служилых людей, Иван Васильевич задался целью сблизиться с нею. Уж он ее и подкупал, и преследовал, и угрожал... Ничего не действовало! И тогда, напившись, в сопровождении собутыльников он ворвался в избу, где семья несговорчивой женщины как раз обедала. Мужа скрутили, сграбастали и жену, и царь наконец-то овладел ею прямо здесь, в горнице, на глазах у супруга. А так как тот вырывался и сквернословил, явно выказывая измену царю-батюшке, смутьяну отсекли голову.

Иностранные гости, наезжавшие в Московию, рассказывали потом в путевых заметках, как царские посланцы рыскали по городу, хватали женщин во дворах и отвозили во дворец, а там “царь со своим другом Басмановым и другими надругивались над ними, а изнасиловав их и задушив, развозили трупы”. Пастор Одерборн, описывая налет опричников на немецкую слободу в Москве, констатировал: с девушек срывали одежды, насиловали и умерщвляли, и Иоанн участвовал в сем...

Множество подобных историй числилось за Иваном Васильевичем, который и сам нередко хвастался, что мужеское естество его укрепляется стараниями женок опальных людишек. Конечно, надо, наверное, внять предостережению одного из исследователей: иностранные визитеры, особенно немцы и поляки, враждебно относясь к России, стремились всячески дискредитировать Иоанна и распространяли про него разные басни.

В этом смысле, дескать, большего доверия заслуживают отечественные историки. Однако и они не льстили монарху. Повествуя, например, о том, что через год после смерти Анастасии он женился на дочери черкесского князя Темрюка, при крещении нареченной Марией, российские историки не скрывают: Иван IV продолжал вести жизнь пьяную и развратную. Как и прежде, опричники похищали для него горожанок, отвозили их в подмосковное село Тайнинское, где в Садомских палатах, принадлежавших Малюте Скуратову, пировал и развлекался царь. Если полонянка не вцеплялась, бранясь, в государеву бороду, не норовила выцарапать ему глаза, не метила коленкой в межножье, а с покорностью следовала царской воле, Иван Васильевич, насладясь, умиротворенно говорил: “Ну, ступай с богом!” Затем вызывал кого-либо из опричников и добавлял: “Завтра он отведет тебя к мужу, но, чтобы это сталось, угоди и ему со тщанием...” Несогласных же и строптивых сажали в мешки и затаптывали в болотную трясину.

Как и прежде, забавлялся Иван Васильевич охотой голых девок — крестьянок заставляли ловить всполошенных кур. Молодицы, расставив руки, метались по пыльной площади, сгибались, падали, вскакивали, мчались за очумелой птицей, и это мельтешенье задов, колыханье грудей, беззащитная обнаженность плоти возбуждали государя. Он безудержно хохотал и хватался за лук. Натягивая тетиву, нацеливал стрелу: костлявым — в лопатку, толстушкам — в ягодицу.

Похожее возбуждение он, наверное, испытывал при казни Бориса Телепнева — князя посадили на кол, но так, чтобы он видел, как пьяные опричники, сменяя друг друга, сосредоточенно насилуют его мать, распятую на телеге... Издевательство над старухой — зрелище мерзкое, но Иоанну IV оно не претило. Он не однажды самолично пытал в застенках своих предполагаемых противников, в совершенстве освоил ремесло заплечных дел мастера. Изломав жертву, он появлялся во дворцовых покоях преобразившимся, радостно просветленным и даже не обращал внимания на вспыльчивые придирки Марии Темрюковны, слывшей в Москве женщиной злой и невоздержанной на язык.

Сколь ни странно, в этот период, как говорили, поддался он еще одному грязному соблазну — разврату противоестественным образом с Федором Басмановым. Кто кого склонил — не суть важно. Важнее, что об их неосторожной связи стало известно, и боярин Димитрий Овчина-Оболенский в сердцах упрекнул Басманова: “Ты служишь царю гнусным делом содомским!” Встревоженный Басманов прибежал к Ивану Васильевичу, и тот распорядился затащить боярина в погреб, накачать вином и удавить.

А вскоре отправилась на тот свет и царица Мария Темрюковна. Ее, как и первую жену Грозного, отравили. Отравили и третью жену — Марфу Васильевну Собакину, выбранную царем из двух тысяч московских невест. Причем скончалась она буквально через несколько дней после свадьбы. “Преставилась, — по словам самого Ивана Грозного, — еще до разрешения девства”. Загадочная закономерность! Конечно, у царя было немало недругов, много знатных родов хотели бы видеть на престоле рядом с самодержцем свою ставленницу и потому рискнули бы устранить более удачливую конкурентку. Только отчего не вспомнить, кстати, что Иван Васильевич неплохо, кажется, разбирался в химии. Он изобрел состав, “некую составную мудрость огненную”, которую называл “поджаром”. Он поджигал им новгородцев, захваченных в походе против этого города, и люди вспыхивали, подобно факелу. К тому же, может, Марфе нелюб был 40-летний, по тогдашним меркам, старик, грубый, властный и сумасбродный, и она под всякими предлогами удаляла его от себя. Почему бы и нет? Разве трудно в такой ситуации угадать финал? Разумеется, девушку отравили.

Четвертую жену — Анну Колтовскую — травить никто не стал, ее Иван просто отправил в монастырь. Пятую утопил в пруду, седьмую живой положил в гроб. Восьмая — Мария Нагая, дочь боярина, — терпеливо сносила издевательства и побои, боясь, что и ее постигнет участь предыдущих жен. Она родила сына, вновь забеременела и затаилась, прослышав, будто ее повелитель задумал жениться в девятый раз.

А Иван Васильевич, охладевший к супруге и при одном взгляде на нее впадавший в бешенство, и впрямь затеял сватовство — отправил посольство к английской королеве Елизавете, надеясь заполучить руку и сердце ее племянницы Марии Гастингс. Ему было 52 года, он выглядел дряхлым. Из-за какого-то гниения внутри от него исходил отвратительный запах, беспутная жизнь с бесчисленными сексуальными забавами превратила его в развалину, однако огонь свирепых страстей еще не погас — он пламенно возжаждал Марию Гастингс, хотел в первую же ночь показать себя удалым молодцом и потому призвал иноземных врачей, российских знахарей и знахарок. В монастырях и церквах ведено было неустанно молиться за здоровье царя. Он раздавал щедрые милостыни, выпускал из темниц заключенных. Жаловался: его околдовали, и в доказательство, сняв рубаху, демонстрировал грудь и спину, покрытые волдырями. Прикладывал к ранам драгоценные камни, которые якобы должны излечить его. Он не верил, что умрет, хотя колдуны предсказали дату смерти: 17 августа 1584 года. В этот день, проснувшись, он чувствовал себя превосходно, приказал истопить баню, с удовольствием мылся. Послал нарочного к запертым в подвале колдунам, чтоб сказали им, что государь живой и бодрый и еще не решил, сжечь их или зарыть в землю за лживые их реченья... “Пусть не гневается, — ответили узники, — день только наступил, а кончится он солнечным закатом”. Нарочный поспешил назад, но опоздал — усаженный после бани на постель Иоанн IV попросил подать шахматы и, расставляя фигуры, упал. И отлетел дух великого грешника...