Нежная Настя (Аракчеева)

В 6 утра дом уже на ногах: у каждого живущего в нем было дело, еще сонные люди, разбредясь по служебным помещениям, вяло приступали к работе. Но — ни громкого слова, ни стука нечаянно оброненной вещи, ни хлопанья дверей, потому как малейший неосторожный звук мог разбудить хозяйку, а она непорядка не терпит, суд ее над повинным скор и строг: прогнать на конюшню и высечь плетьми. Убийца знал это. На второй этаж он поднялся по скрипучей лестнице, и ни одна ступенька не подала голоса. Вошел в столовую, снял сапоги и на цыпочках прокрался к спальне. Вынул из-за пазухи нож, прислушался. Тихо! Значит, спит. Что ж, сейчас он перережет ей горло. Мгновение спустя раздался вопль... В 6 утра дом уже на ногах: у каждого живущего в нем было дело, еще сонные люди, разбредясь по служебным помещениям, вяло приступали к работе. Но — ни громкого слова, ни стука нечаянно оброненной вещи, ни хлопанья дверей, потому как малейший неосторожный звук мог разбудить хозяйку, а она непорядка не терпит, суд ее над повинным скор и строг: прогнать на конюшню и высечь плетьми. Убийца знал это. На второй этаж он поднялся по скрипучей лестнице, и ни одна ступенька не подала голоса. Вошел в столовую, снял сапоги и на цыпочках прокрался к спальне. Вынул из-за пазухи нож, прислушался. Тихо! Значит, спит. Что ж, сейчас он перережет ей горло. Мгновение спустя раздался вопль... Граф Алексей Андреевич Аракчеев, любимец двух императоров — Павла I и Александра I, — слывший человеком жестким и деспотичным, питал тем менее нежную склонность к женскому полу. Среди тех, кто не смог отказать ему, известна, например, жена секретаря Священного Синода Пуколова, дама резвая и оборотистая. Едва ли не всякое интимное свидание она завершала просьбой посодействовать какому-нибудь ее знакомому в получении должности или чина. Графу, при его влиянии на государя, выполнить сей каприз пассии ничего не стоило, и многим он открыл дорогу, пока не донеслось до него — отнюдь не искренность чувств заставляет госпожу секретаршу делить с ним холостяцкое ложе, а крупные взятки, вручаемые в благодарность за протекцию. Оскорбленный граф перестал с Пуколовой видеться, а потом и женился, но молодая супруга через год с небольшим сбежала — не выдержала странностей характера мужа, требующего математической точности и армейского ранжира в семейном быту. Тогда он, владеющий двумя тысячами крепостных в новгородском поместье Грузине (и то и другое — подарок Павла I), начал прикупать красивых дворовых девушек у разорившихся соседей. Ядреные крестьянки, рано созревшие и ошеломленные счастливой переменой в судьбе, были в барской опочивальне послушны и без претензий. Однако очередное такое приобретение на 25 лет утихомирило Алексея Андреевича. Настасья, дочь кучера Федора Минкина, понравилась ему сразу. Наружностью она походила на цыганку: смоляные вьющиеся волосы, большие черные глаза, полные страсти и огня, лицом смуглая, щеки румяны. И ласкова-то, и понятлива. Он, бывало, только в мыслях чего-нибудь пожелает глядь, она — тут как тут и желаемое предлагает: “Барину этого хочется?” Деревенские бабы считали ее колдуньей, ведьмой: вон ведь как приворожила графа, чертовка! Со всеми суров, а подле нее, словно дите малое. Чего ни попросит — на тебе! На руках носит, нарядами балует. Куда ни поедет — прежде ее в коляску подсадит. В экономки назначил, а она, стервь, и старается... Некоторые знатоки русской старины объясняют долгую идиллию в отношениях между Аракчеевым и Минкиной не ведовством, а практичным умом Настасьи Федоровны. Она разгадала натуру благодетеля — истого ревнителя регламента и дисциплины, жаждущего подтверждения правильности им совершаемого, и с тех пор старалась, чтобы любой ее шаг, любой поступок убеждал генерала в верности исповедуемых им жизненных принципов. Скажем, по велению Александра I создал граф сеть военных поселений, где хлебопашцу надлежало и хозяйство вести, и через муштру воспринимать ратную науку. Подобным поселениям, естественно, требовался устав. Его сиятельство взял эту заботу на себя и продиктовал писарю несколько распоряжений, чьи действия распространялись и на поместье Грузино. В результате, в частности, дома в деревне были выстроены по единому плану, во избежание грязи крестьянам запретили держать свиней. Сочинил Алексей Андреевич положение о вениках для подметания улиц, о занавесках на кроватях а также приказ, по которому “всякая баба должна ежегодно рожать, и лучше сына, чем дочь”.За дочь — штраф, за выкидыш — штраф, а вовсе не родит - десять аршинов холста с нее. К 1 января представлять списки неженатых и незамужних, чтобы он, граф, решил, кого и на ком женить... Настасья Федоровна вслух восхитилась мудростью этих установлений, направленных к процветанию отечества, и вызвалась доказать, сколь много в них резона. И, отдадим ей должное, доказала — во всей вотчине не было уголка, куда бы она не нагрянула с инспекцией, отыскивая нерадивых и пьянствующих на работе. Застигнутых в лености, в праздных разговорах, притворяющихся недужными, уличенных в дневном блуде и ночном воровстве по указанию управительницы немилосердно секли, обязательно дважды — утром и вечером, иных сажали в “эдикуль” — темную, сырую и холодную домашнюю тюрьму. Она наведывалась на дальние сенокосы, следила за копанием прудов и каналов, сооружением дорог, заглядывала на скотные и птичьи дворы, костерила медлительных сборщиков хвороста и садовников, вовремя не подобравших осыпавшиеся яблоки... Она никому не давала роздыха, провести ее не было никакой возможности — сама деревенская. Крепостные втайне злобились, отчаянные пускались в бега, замордованные и слабые кончали самоубийством. Однако Настасья Федоровна твердо “не попущала им быть распутными и бесполезными”. Аракчеев не ожидал — Грузине превратилось в образцовую усадьбу. Вот каким может стать военное поселение, если утвердилась в нем дисциплина, преумножающая богатство! Теперь непременно надо показать это государю, ведь поселения — его идея, и она воплощена в реальность “истинно русским неученым дворянином” (так не без гордости величал себя граф Алексей Андреевич). Император откликнулся на приглашение, посетил Грузине и увиденным оказался доволен. Знакомясь с барскими хоромами, зашел и в комнату, где скромно затаилась Настасья Федоровна, позвал сопутствовать в экскурсии. Хозяин ликовал: царь ею заинтересовался, она ему понравилась! Случилось то, что бывает с людьми лакейского склада, — самодержец удостоил вниманием наложницу, ублажающую его верноподданного, и Алексей Андреевич будто прозрел: батюшки, да эким же бриллиантом я обладаю! Вслед за ним встрепенулись и подчиненные генералы — потянулись “к ручке”. И чиновники помельче кинулись обцеловывать пальчики несравненной госпожи (наконец-то!) Минкиной, надеясь, что лесть и подобострастие будут замечены и вознаграждены. В Грузине повадились сановные визитеры, хлопотливая Настасья вкусно потчевала гостей и по знаку графа робко присаживалась у краешка стола, изображая застенчивость и смущение. Постепенно она пообвыкла и, уже не дожидаясь сигнала, занимала место хозяйки. Вино и обильные эти пиршества действовали на нее плохо — она вдруг теряла контроль над собой, возбужденно вмешивалась в мужскую беседу, дерзила, вызывающе заигрывала с Алексеем Андреевичем, чем повергала его в конфуз и рассеивала сомнения относительно истинного своего положения в доме. Один из гостей запомнил ее как “пьяную, толстую, рябую, необразованную, дурного поведения и злую женщину”... Наверное, огорчительная трансформация тревожила и графа. Он все чаще покидал Грузино, подолгу задерживался в Петербурге и, по смутным слухам, не чурался дамского общества. “Ах, друг мой, — с упреком писала она ему, — нет вас — нет для меня веселья и утешения, кроме слез... Молоденькие берут верх над дружбою, но ваша слуга Настя всегда будет, до конца жизни, одинакова. Один гроб заглушит мою любовь к вам...” Между тем имелось безотказное средство вернуть и вновь подчинить всемогущего вельможу — родить! Она письмецом сообщила охладевшему любовнику, что в последнюю их встречу понесла, затем что малыш дает о себе знать, а ей тошно и муторно. В следующем послании пересказала волнение повитухи: это вот-вот произойдет...Когда граф примчался, Настасья предъявила ему крепенького младенца, в чертах которого тот обрадовано различил свое повторение: и нос такой же, и ухо, и улыбается прямо как папа! Алексей Андреевич даже ростом стал выше — отец! Хоть и незаконнорожденный, а сын, его кровь и плоть. При крещении мальчика записали в метрическую книгу как Михаила Ивановича Лукина, купеческого отпрыска. Чуть позже заботливый родитель обходным маневром выправил ему документы на имя дворянина Михаила Андреевича Шумского. Мать же определил в купеческое сословие, причем скупой донельзя Аракчеев расщедрился, открыл ей счет в банке, положив туда 24 000 рублей. Настасья опять была в фаворе, опять вертела графом, а он осыпал ее презентами, столичными нарядами... Кажется, этот суровый, безжалостный человек, презираемый петербургским светом, возле нее только и ощущал себя подлинно счастливым, защищенным от корысти и подвохов. Чего он, правда, не понимал, так не-матерински жесткого отношения к ребенку. Настасья никогда не сюсюкала с ним, за детские шалости и ошибки порола, драла за вихры, пощечинами гнала прочь. Аракчеев не вмешивался. Нарушая хронологию, уточним: позже он потратил немало сил, чтобы вывести юношу в люди — Шумский окончил Пажеский корпус, стал гвардейским офицером, служил — завидная честь! — флигель-адъютантом при Александре I. Увы, он впал в беспробудное пьянство, устраивал дебоши, запятнал себя безвозвратными долгами. Взбешенный граф метал громы и молнии и... выручал любимое чадо из очередного скандала. Алексея Андреевича хватил бы удар, узнай он роковую тайну бесшабашного забулдыги. Не он его зачал, и не Настасья его родила. Искусно инсценировав беременность, она просто-напросто купила младенца у молодой, внезапно овдовевшей крестьянки из дальней деревни, научив ее сказать соседям, что малыш вышел мертвым. Сельский священник за мзду, выделенную Настасьей, схоронил пустой гроб, куда для веса положили березовую чурку. Дитё же ночью доставили в Грузино, и на рассвете управительница, к собственной пользе и удовольствию графа, “разрешилась от бремени”. Не потому ли она и была равнодушна к мальчику? Что же до строгости к крепостным... Конечно, страх, в котором Настасья держала людей, вверенных Аракчеевым ее попечению, приносил ощутимую материальную выгоду — обозы с провиантом, отправляемые г-жой Минкиной барину в Петербург, вытягивались на версту. Но открылась одна любопытная закономерность — чаще прочих подвергались наказанию те дворовые девки и женки, о ком соглядатаи доносили: “А вчерась Пелагея-скотница с дворецким Иваном в греховном совокуплении мною видены. Також и Дарья, жена церковного старосты, с тем же Иваном похотною забавой в овине веселилася...” Настасья Федоровна, слушая, вспыхивала румянцем, может, от негодования, может, по какой другой причине, и запоминала этих бесчисленных Пелагей, Федосий, Прасковий, Татьян, оказавшихся кому-то желанными, а назавтра придравшись к мелкой оплошности, распоряжалась: выпороть! Уж не завидовала ли она им? Или боролась за чистоту нравов? Ни то ни другое не оправдывало ее в глазах постоянно наказываемых девок и женок, и они задумали отравить управительницу. В аптеке местного госпиталя выкрали пузырек сонных капель, несколько кусочков сулемы, смешанный с мышьяком порошок. Адское это зелье подсыпали в питье. Напрасно! Настасья Федоровна, поболев с неделю, с легким недомоганием справилась. Мстительницы, однако, не успокоились. Теперь они подключили к своему сговору повара Василия Антонова, пообещав ему 500 рублей, если “сделает дело”. Тот колебался: “Пустое! Откуда такие деньги?!” “Голубчик! — убеждали его. — Да что деньги? Народ век за тебя будет бога молить!” Он решился, когда по приказу Минкиной опять “отгладили” сначала розгами, затем батогами Прасковью Антонову, его сестру. В 6 утра 10 сентября 1825 года Василий, как зафиксировано в следственном протоколе, проник в спальню, “нашел Настасью Федоровну спящей на канапе, схватил ее правой рукой за голову, а другой ударил по шее куфмистерским ножом. Она свалилась на пол, закричала. Он еще полоснул по горлу, но она, будучи жива, старалась защищать себя, пыталась отвести нож. Он с усилием вырвал оный и тем руки ей отрезал. Безымянный перст левой руки совсем отрезан и найден в крови, исшедшей из шейных ран. Потом нанес ей последний удар и, будучи второпях, бросил гнусное орудие ужасного преступления на спину бездыханной г-жи Минкиной. При сем сестра его Прасковья стояла у дверей... Надел сапоги, вышел в кухню, занялся стряпней...” Убийство любовницы потрясло Аракчеева. Под давлением графа суд приговорил виновных к смерти, но, поразмыслив, Алексей Андреевич высказал мнение: не надо смерти, достаточно заменить ее наказанием кнутом и пожизненной высылкой в Сибирь. Суд мнение учел, Василию Антонову назначили 175 ударов, Прасковье Антоновой — 125, остальным — от 101 до 50. Василий и Прасковья при экзекуции скончались. Выжившим выжгли на лицах “указные знаки” и, заклепав в кандалы, отконвоировали на каторжные работы в Нерчинск. Отпущенные ему еще девять лет Алексей Андреевич в слезах вспоминал ненаглядную, добрую Настю. Красивых девок он больше не покупал. фото: viewmap.org_**